На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Кто тебя напичкал всем этим? — спросил Ваулин, беря ножнички и подстригая ногти. — Неужели тот же Владимир?

— Что за выражение «напичкал»?! Я узнала случайно. Малинин прислал письмо, рабочие очень беспокоятся.

— Ах, Малинин! Кстати, ты имеешь какие-нибудь известия о своей воспитаннице?

— А тебя она все еще продолжает интересовать?

Ваулин поморщился:

— Неужели нельзя просто по-человечески спросить?

О кране ты беспокоишься, а девушку выгнала… Это так, между прочим.

Супруги сидели несколько минут молча.

— Зачем ты затеял всю эту историю с отцом Геннадием? — уже миролюбивей спросила Мария Аристарховна. — Этот священник не заслуживает доверия. Я разговаривала с ним. Он очень ограничен, если не более.

— Ты предпочла бы Гапона?

— Почему Гапона? Гапон для меня фигура отрицательная. Священник — и занялся политикой! Противоестественно. Кесарево кесареви, а божие богови.

— Меня Гапон не устраивает по другой причине. Больно скользкий. Никак не пойму, кому он служит. Пророк или прожженный себялюбец? А мой Геннадий — превосходный поп! Кстати, для тебя приятное. Он прочел лекцию о житии Серафима Саровского.

— Почему для меня приятное?

— Потому что это из твоего духовно-загробного мира. На днях я узнал любопытную подробность, рассказал мне друг Безобразова Витя Григорьев. Матушка царица за завтраком объявила Победоносцеву, что она прочла житие отшельника Серафима Саровского и пришла к убеждению, что он святой. Было это тринадцатого июля. А девятнадцатого июля — день смерти Серафима, и вот царица потребовала объявить его через неделю святым. «Невозможно, матушка, через шесть дней!» — пробормотал Победоносцев. Царь согласился с Победоносцевым, однако на следующий день заявил, что девятнадцатого июля Серафим должен быть объявлен святым. По этому поводу Витенька высказался, что царица была права, потому что обстоятельства в государстве таковы, что царская семья весьма нуждается в лишнем молитвеннике.

— Что ты хочешь сказать этим рассказом?

— Ничего, просто бытовой факт.

— Мне кажется, что, сообщая факту бытовые подробности, ты хочешь преуменьшить самый факт. Ты ненавидишь все духовное. Поэтому, Аркадий, и наша жизнь с тобой не удалась. Ты не понимаешь и никогда не понимал меня.

Она поднялась, минуту постояла, взгляд ее снова скользнул по стенам. Придерживая платье, она вышла. Ваулин забарабанил пальцами по столу.

Вечером в открытое окно столовой донеслось цоканье копыт, мягкий гул экипажа. Мария Аристарховна выглянула и увидела Валевского, выскакивающего из коляски.

Жаль. После разговора с мужем ей хотелось побыть в одиночестве. Ужасно неприятный осадок! Может быть, лучше никогда ни о чем с ним не говорить!

Как жаль, что она вышла замуж! На шестнадцатом году замужества она убедилась, что Ваулин — человек совершенно ей чужой. Ей совсем не надо было выходить замуж. Пойти в монастырь? Да, если б девушкой она пошла в монастырь, это было бы прекрасно. Владимир говорит, что тело девственницы — инструмент, при помощи которого человеческое «я» может добиться исключительного совершенства. Сам Владимир, по-видимому, девственник.

Она пошла навстречу гостю. А он уж бежал по лестнице, не вошел, а ворвался в комнату и так стремительно припал к ее руке, точно хотел не поцеловать, а укусить. Обнялся с Ваулиным. Когда-то соперники-женихи, они теперь были друзьями.

— Опять нас побили! — сказал он.

Пробежался по гостиной, осмотрел давно ему известные картины: «Море» Айвазовского, вздымавшее свои волны против окна, и двух Рерихов над широким диваном. На одной картине уходили куда-то вдаль таинственные дороги и шли по ним странники босиком и с посошками. На второй — в горах стоял легонький, как бы нерусский и вместе с тем совершенно русский храмик. Людей не было. Может быть, они молились в храме, а может быть, храм был забыт. Вернее всего, забыт. И от этого у зрителя создавалось отрешенное, печально-сладкое настроение.

Потом Валевский промчался мимо столика со старинной бронзой. Бронзы он не любил:

— Грубое искусство!

— Я люблю грубое, — сказал Ваулин. — Рад, что вижу тебя, Виталий. Как твои дела?

— Дела черт знает как… Прошу извинения, Мария Аристарховна, за упоминание в вашем присутствии двурогого. Крестьяне с ума сходят. Того и гляди, начнут усадьбы палить. Я в последнее время занялся своими Сенцами. Вы, как моя соседка по имению, знаете, родители мои привели хозяйство в полнейшее запустение, и я в молодых годах этому содействовал. А сейчас нет, простите… дураков нет, подтянул хозяйство. Одна беда — война непопулярна! Нам Маньчжурия нужна, а мужику она на что? Когда воевали с турком, единоверцев — братьев-славян — освобождали, от турецкого ножа спасали — каждому понятно. А в Маньчжурии что? Вот мужик и сомневается, Какая-то Маньчжурия… Куроки и Тапоки!..

— Что это еще за Тапоки?

— Не знаю, — наверное, есть и Тапоки. Ведь это же обезьяны! Когда Куропаткин в свое время уезжал в Японию в гости, государь предупреждал его, чтобы он вел себя сдержанно, потому что, вполне возможно, он будет представлен микадо, а тот может отколоть что-нибудь этакое, отчего русский человек сядет и захохочет.

— Ну, почему это? — сказала Мария Аристарховна.

— Как почему? Японцы! Макаки!

— Макаки, а бьют нас, — заметил Ваулин.

— Да, положение весьма и весьма серьезное. Я бы на вашем месте, коренных петербуржцев, вошел с петицией к государю, чтобы склонить его на мировую. Ведь финансы наши горят. Из Франции приехал мой дружок Утятин. Говорит, во Франции в кредите нам отказано! Каждый месяц войны обходится в пятьдесят миллионов, денег у нас осталось на три месяца. Понимаешь ли: во Франции нам отказано в кредите! Бумаги наши летят вниз, французский рынок для нас уже не существует.

Все эти несчастья Валевский перечислял быстро, даже стремительно, и с явным удовольствием.

— Наш медовый месяц с Францией прошел. Да я на Францию никогда и не надеялся, — сказал Ваулин. — Силы мира, Виталий, перегруппировываются. Кончается эпоха столетних распрей между Францией и Англией. Наш союзник приходит к согласию с нашим врагом!

Валевский пил чай стакан за стаканом, хрустел печеньем, чавкал и не стыдился своего чавканья.

— Не могу себе представить: неужели Маньчжурия достанется япошкам? Сплю и просыпаюсь: отступление, отступление… кошмар какой-то!

— Против всего мира пошли, Виталий. Рядом Балканы, Турция, Персия, а нас понесло в Маньчжурию, к черту на кулички, куда ни доехать, ни доплыть! Это от безумия Витте. Талантлив, но безумен. Такую власть получил — диктатор!

— Что вспоминать былое? Витте теперь нет.

— Не беспокойся, он еще вынырнет, не таковский.

— Дай бог, чтоб вынырнул. Надо быть Николаем, чтобы дать Витте отставку. Ты говоришь: Персия, Балканы! Точно зашел на прогулке в лавочку. Германии на Балканы и в Персию не дальше, чем нам. На Балканах мы непременно столкнемся с ней лбами, и получится между нами и Германией то, что между Германией и Францией из-за Марокко. Драться с Германией? Куда уж нам, если нас бьют Куроки и Тапоки.

— В одном я согласен с тобой: нам нужны не распри с Германией, а союз! Понимаешь ли, союз континентальных монархий. Без республиканской Франции!

— Реформы, Аркаша, нужны, — сказал Валевский. — Свободы хочется! — Он потянулся, закинув руки за голову. — Выросли мы с тобой. Силушкой тряхнуть хочется. Вон Мария Аристарховна с осуждением смотрит на меня. В самом деле хочется!

— Поменьше бы всех этих союзов и буслаевской силушки, — вздохнула Мария Аристарховна. — От нее пахнет скандалами и войнами. Неужели взрослым людям не скучно заниматься все одним и тем же?

Говорила она тихим голосом, то поднимая глаза на собеседников, то опуская. Окна на улицу были приоткрыты, и оттуда врывался свежий ветер с реки, иногда острый запах угольного дыма, приглушенный стук колес о булыжник.

— В мире изрядная каша, а ты, Виталий, полон бодрости. Удачлив ты во всем — вот что! — заметил с завистью Ваулин.

— Верю в себя. Знаешь, на моей бумажной фабрике в Сенцах недавно была забастовка. В рольном цехе на тряпках у меня работают бабенки, плачу им по шести рублей в месяц. Так, можешь себе представить, недовольны. Дело дошло до того, что стали шуметь, собираться, их поддержали рабочие, и в результате забастовка! И так неожиданно, что я обалдел и уступил. А уступив, стал рассуждать: фабрика не может находиться все время под угрозой забастовок. Сегодня бабы захотели одного, их поддержали мужики. Завтра мужики захотят другого, их поддержат бабы. Что делать? Приглашать казаков? Но когда казаки уедут, каково будет мое положение?

— Но почему же, — прервала его Мария Аристарховна, — ведь в самом деле шесть рублей немного. Я горничной плачу в месяц три рубля, но ведь она на всем готовом.