На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Ну что там еще такое? — зевнул Зубков, спуская ноги с постели и берясь за штаны.

Пристегивая подтяжки, он вышел на кухню.

— Игнат Борисович, — заговорили все четыре дворника, — постояльцы съезжают.

— Какие постояльцы? Что вы все разом? Степан, говори ты.

Степан оправил фартук.

— Все, как один, съезжают, Игнат Борисович: и Филимоновы, и Багачовы, и Дудины, и из комнат все. Евстратовы — те уже все барахло выволокли и на подводу грузят.

— Постой, постой, что за околесицу ты несешь?!

— Игнат Борисович, и у нас все съезжают, — сказали остальные дворники, — чисто, как веником! Деньги, кто не уплатил, платят и съезжают.

Зубков беспомощно оглянулся. У него мелькнула мысль, не сошли ли дворники с ума, но не может же быть, чтоб все четыре сразу?!

Жена стояла бледная, кухарка, обтиравшая самовар, замерла с тряпкой у самовара.

— С ума вы все сошли! — рявкнул Зубков. — Поменьше бы водки хлестали! Пиджак! — крикнул он жене.

Он вышел во двор. Во дворе стояли подводы и ручные тележки — постояльцы укладывали вещи.

Ничего не понимая, Зубков остановился на пороге. Его увидели; жена Тимофеева, заводского шорника, человека зажиточного, никогда менее шестидесяти рублей в месяц домой не приносившего, поклонилась ему. С Тимофеевыми Зубков был в хороших отношениях.

— Авдотья Матвеевна! Куда это вы?

— Очень всем довольны, Игнат Борисович, да вот съезжаем… Степану я деньги отдала и расписку получила.

— Да с чего это вы?.. Господи святый! — На лбу Зубкова проступил пот.

— Оставайся, хозяин, со своим добром, — сказал старик Андреев, отец паровозника Андреева. — Много благодарны, хватит…

Ничего не мог понять Зубков, — постояльцы съезжали все до одного; те, кто не съехал сейчас, съезжали в обед или к вечеру. Зубков пробежался по квартирам. Квартиры были в порядке, никто ничего не разорил. В трех его соседних домах была такая же картина. Дворник Степан подошел к нему, когда он стоял во дворе, отупело рассматривая дровяной сарай, и сказал тихо:

— Дело такое, Игнат Борисович… — И совсем тихо: — Решение вынесли мастеровые… это, значит, чтобы начисто у вас… ничего, значит, — ни пить, ни есть, ни жить…

Зубков смотрел на него, вытаращив глаза.

— Откуда ты знаешь?

— Андреев сказывал: «Подохнете, говорит, вы все теперь с голоду. Будет он, твой-то, теперь знать!»

Лицо Зубкова побледнело, потом налилось кровью.

Какое право! — заорал он. — Я не посмотрю, я покажу… господин Чучил им пропишет…

Он привык выгонять неисправных плательщиков. Если в обыкновенный месяц он еще терпел задержку квартирных денег, то за неуплату к рождеству или к пасхе выгонял. Выгонял с наслаждением, ругая, выталкивая, приказывая дворникам подсобить «господам» мастеровым выехать, и те подсобляли кулаками.

Он не мог постигнуть того, что случилось; стоял на улице перед своими домами, не обращая внимания на толпу зрителей, выкрикивавших со смехом и гоготом сквернословия по его адресу, и тупо смотрел, как выезжают со дворов подводы и тележки.

Наконец жена увела его.

Трактир пустовал. Несколько человек подошли было к трактиру — остановились, оглянулись и, заметив на противоположной стороне пикетчиков, сунули руки в карманы и пошли дальше.

Пикунов, впрочем, зашел, и еще несколько человек из его дружков зашли. Но торговли, выручки, конечно, не было, а в следующие дни и Пикунов уже не заходил.

Зубков поехал на дом к Ваулину. Ваулин его не принял. Горничная сказала, сверкая зубами:

— Заняты, просят извинения!

Чучил его принял.

— Да-с, положеньице, — сказал он, выслушав владельца трактира. — Мерзавцы! — И вдруг захохотал.

Зубков развел руками и постарался улыбнуться.

— Господин ротмистр, уж вы как-нибудь образумьте их!

— Не дебоширили? Не ломали?

— Ни боже мой!

— Тогда, уважаемый Игнат Борисович, беспомощен. Говорю откровенно: совершенно беспомощен. Постоялец съезжает. Клиент в трактир не заходит. М-да!..

Зубков привстал и прошептал:

— Но ведь стакнулись… стачка!

— Стачка… Но по совершенно частному и пустячному поводу!

— Так что делать, ваше высокородие?

— Да, мерзавцы, мерзавцы! Эк, как они тебя хватили, Игнат Борисович.

— А всё за мою преданность, ваше высокородие.

— М-да… посмотрю, подумаю… Ах, мерзавцы, мерзавцы!

От Чучила Зубков уехал в подавленных чувствах. Через дворников он узнал, что все его жильцы благополучно устроились на новых квартирах.

Трактир пустовал вторую неделю. Зубков осунулся, перестал есть. Убытки росли с каждым днем. Жена старалась не выходить из дому. Дочь собралась в город — так на нее заставские мальчишки стали показывать пальцами и улюлюкать.

Зубков совещался с Лебедевыми, Авдеевыми и Дрябиными. Авдеевы и Дрябины негодовали, но посмеивались. Лебедевы не посмеивались: они тоже жили заставскими копейками. Расстроенный и подавленный, Зубков написал прошение градоначальнику, умоляя подвергнуть суровому наказанию всех тех, кто мешал ему торговать по святому праву, по праву, предоставленному ему царем.

Но однажды утром подавленное состояние его сменилось озабоченной суетливостью. Он послал за Пикуновым. Пригласил в столовую, наставил закусок и вина. Пили, ели. Впервые за последнее время Зубков ел и пил, как бывало.

— Плачу тебе, и ты плати, а чтоб постояльцы были, — сказал он, кладя перед Пикуновым пачку билетов. — Ведь пойдут?

— Ну как же, кто себе враг!

— На пятьдесят процентов сдаю дешевле. Пусть живут.

Пикунов ушел. Зубков повеселел. Через два дня к Зубкову пришел Кривошея из первой механической и сговорился с ним на квартиру в две комнаты с кухней.

— Ну вот, ну вот, — говорил Зубков домашним. — Разве они могут? Через полгодика все убытки верну.

Кривошея въехал. Въезжал он осторожно, вечером, никто его как будто не видел. Но когда он уже расположился и жена возилась на кухне, а сам он вколачивал гвозди для образов, в квартиру вошел Цацырин.

— С новосельем! — поздоровался он.

Кривошея сильнее застучал молотком.

— Долго собираешься здесь жить?

Кривошея соскочил с табурета:

— Да ты кто, по какому праву? Захотел въехать и въехал. Барон ты, что ли?

— Я в самом деле барон, — сказал Цацырин, — поважнее твоих баронов: меня народ выбрал.

— Иди, иди, не мешай, видишь — устраиваюсь.

Ночью в квартире выбили стекла. Огромные булыжники летели в комнаты, громыхая и сокрушая все.

Беременная жена Кривошеи, босая, в рубашке, стояла в кухне и причитала, дрожа от страха:

— Говорила тебе — не суйся. Один против всех! Где у тебя голова? Дешевле! Вот тебе и дешевле!

Кривошея держался около плиты, слушая грохот камней и звон посуды. На улицу он боялся выйти.

К рассвету Кривошеи собрали вещи и выехали из квартиры.

В эти дни за заставой происходили необыкновенные события.

Хозяйки, приходя в лавки, видели не прежние скверные, завалящие товары, а за ту же цену отличные товары.

— Пришла это я к Дурылину, — говорила Наталья мужу, — и глазам своим не верю! Боюсь спросить, ан цены те же самые… «Что ж это, говорю, Иван Афанасьевич, вы нас решили так порадовать? И даже в ровном году, а не к светлому празднику?» А он только посмеивается, черт бородатый. Посмотри, Михаил, какая чайная, — не удержалась, взяла полфунтика. Маша любит чайную, да и ты не отказываешься.

Полине, жене Цацырина, она сказала:

— Поди на Мойке, возле Невского, там, где проживает твоя матушка, продукты не лучше. Ай да застава, какого страху нагнала на лавочников!

За заставой, действительно, как-то уверенней почувствовали себя в эти дни, почувствовали действие согласной единой силы.

7

Разговор с Машей обеспокоил Красулю: упорны, гнут свое, одержимы вредными страстями. Только вчера читать выучились, а сегодня уже хотят руководить революцией!

Он поехал на Моховую к Глаголеву.

Вот у Глаголева кабинет!

Шкафы красного дерева, книги — корешок к корешку. Обширный стол красного дерева, на котором книги, журналы, брошюры, рукописи…

Кожаные кресла около стола.

Глаголев в кресле читал газету. Собственно говоря, это и есть высшая форма жизни: ученый размышляет о революции!

Красуля невольно подражал ему. Он тоже хотел быть ученым революционером и пользоваться неограниченным авторитетом. Но почему это так — вот у Глаголева огромный авторитет, а у Красули совсем не огромный. Ведь знает он много и пострадал! Так почему ж?

Красуля частенько думал над этим вопросом. Ему казалось, что в мире существуют несмежные плоскости, в которых люди живут и действуют. И вот Глаголеву, сообразно его плоскости, достается и авторитет, и прочие душу утоляющие дары, а Красуле, не менее достойному, не очищается ничего, все нужно брать с бою. А разве то, что он берет с бою, хоть сколько-нибудь соответствует его подлинному значению? Какие-то ошметки, огрызки.