На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

В комнате наступила тишина, Парамонов, взволнованно ходивший из угла в угол, выглянул на улицу. Да, вечер все еще продолжал мягкими нежными красками освещать город. Варвара с ребенком на руках сидела на траве. Платок ее сполз с головы на плечи. Гладко причесанная голова прижалась к стенке забора. Казалось, молодая мать дремлет вместе с ребенком. Прошли парни по улице, чуть не задели ее по ногам. Парамонов знал этих парней: Винокуров и Гусин, сидельцы лабазников Лебедевых, дружки Пикунова, члены нового общества.

«Чего они здесь шляются?» — подумал Парамонов, но подумал так, между прочим, потому что вся душа его была полна протестом на слова Глаголева.

Он повернулся от окна, взглянул на Грифцова, неподвижно сидевшего на своем месте и с предельным вниманием слушавшего Глаголева, оглядел товарищей: Дашенька, Цацырин, Годун!.. Щеки у всех горят, но почему они молчат, чего ждут? Ведь все ясно: Глаголев не считает русских рабочих за людей! Какой же он социал-демократ?! А столько всяких книг прочел и написал! Парамонов сунул руки в карманы и широко расставил ноги.

— Я получил письмо от брата, Маша Малинина — от дяди, оба они воюют у Куропаткина. Могу сказать одно: не дай бог такой войны. Что же касается постоянных напоминаний товарища Глаголева и Анатолия Венедиктовича, что революция если и будет, то хозяевами в ней будем не мы, — не хочу, отвергаю! Революция для меня святыня, а я буду где-то в прихожей топтаться, когда господин Ваулин будет над ней хозяйничать?!

Он сделал шаг к Глаголеву:

— Рабочий не побоится умереть за правое дело. Так и знайте!

— Мы даже не остановимся перед вооруженным восстанием, — негромко сказал Грифцов. — Правда, сейчас нет еще этого лозунга. Но завтра он будет, и массы подхватят его, потому что идея восстания зреет в народе.

— Черт знает что, — пробормотал Глаголев, обращаясь к Красуле, но в поднявшемся шуме не услышал своего голоса.

Все вскочили с мест и окружили Грифцова.

— Чудовищный демагог! Черт знает что такое! Голову такому снять, — бормотал Глаголев, — иначе он погубит рабочий класс и Россию. И это в Петербурге, в центре русской социал-демократической мысли!

Обегал всех глазами. Искал поддержки. Напрасно! Никто им не интересовался. «Вот интеллектуальный уровень наших рабочих! Кто им потрафит, к тому они льнут, а кто им против шерсти правду в глаза…»

Кровь ударила Глаголеву в голову.

— Братья-разбойнички! — прошептал он. — Ну, Анатолий Венедиктович, здесь нам делать нечего. Надо отдать вам справедливость: отлично вы руководите своим подрайоном! Черт вас возьми, старый социал-демократ! На посмешище выставили!

Криво улыбаясь, ни с кем не попрощавшись, Глаголев как-то бочком вышел в переднюю, распахнул дверь и, не закрыв ее, сбежал по лесенке.

9

Таня вышла последней из квартиры Парамонова. Варвара сидела на ступеньке; девочка, укутанная в платок, спала на ее коленях.

— А я вот не могла послушать, — сказала Варвара, — хожу около дома, гляжу по сторонам, а сама все думаю, как там у нас. Глаголев пришел важный, с тросточкой. А выскочил, как после бани, красный, измятый, галстук набок, и без тросточки, — должно быть, в сенях позабыл…

— Не понравились ему наши слова, Варя.

Таня посмотрела в Варины глаза, черные на смуглом тонком лице, радуясь тому, что эта милая молодая женщина связана со своим мужем не только любовью, но и общим делом. Она положила руку на Варварино плечо, притянула к себе и поцеловала ее в лоб.

Она могла бы сейчас весь мир обнять и расцеловать: вернулся, вернулся Антон, полный сил, энергии! Господи, как хорошо жить на свете!

Таня долго дожидалась паровичка. Напротив, через улицу, был трактир. Около трактира стояла кучка подвыпивших людей.

— Я и жилетку пропью, — говорил молодой голос, и в тоне его слышалось настоящее наслаждение, которое, очевидно, приносило его владельцу решение пропить жилетку.

— С Лидкой тогда ты и не разговаривай. Без жилетки к ней не являйся. Кто ты без жилетки? Не человек. Полчеловека!

— Я и рубаху исподнюю пропью. На что мне рубаха? Сейчас тепло.

— Лидка на тебя без рубашки плюнет! Кто ты без рубашки? Разве человек бывает без рубашки! Собака — та без рубашки. Мерин — тот тоже без рубашки.

— Пошли! — крикнул молодой голос, и Таня увидела высокого мужчину, который снял с себя жилет и начал стаскивать рубаху. Он нетвердо стоял на ногах, руки плохо слушались его. Он нагибал голову и вслед за головой падал сам. Друзья подхватывали его.

— Во! — воскликнул он с торжеством, помахивая жилеткой и рубахой.

Дверь трактира отворилась, вся группа ввалилась в трактир. Гармошка, захлебываясь и сбиваясь с такта, играла плясовую. По занавескам открытых окон скользили тени. Редким шагом, постукивая каблуками по мостовой, прошел городовой. Он остановился под окном, прислушался к тому, что делается в трактире, нашел, что все в порядке, и зашагал дальше.

Паровичок, вздыхая и покряхтывая, подкатил к остановке. Таня забралась в пустой вагон. У Николаевского вокзала пересела на извозчика. Заря, не угасая, висела над Невским, и адмиралтейская игла, сама золотая, сливалась с бледно-золотым небом. Огни фонарей как-то особенно празднично выглядели на фоне этого нежно светящегося неба. Извозчик ехал не торопясь. Вот поровнялась с ним конка. Кондуктор давал сдачи пассажиру. Мимо Тани проплыли сосредоточенные мужские лица под фуражками и котелками. У «Палкина» дежурили лихачи. Мягкий стук копыт по торцам, шелест резиновых шин, приятный, мягкий, почти музыкальный стук хороших экипажей… Обогнала коляска. Мужчина в цилиндре, женщина в сверкающей пушистой накидке. А в Маньчжурии война. На заставах рабочие по восемнадцать часом не выходят из цехов, министерство просвещения закрывает рабочую школу в страхе, что рабочие изучат синтаксис и десятичные дроби!

На Петербургской стороне было сонно и тихо. Пролетка дребезжала по булыжнику. Палисадники, низенькие домики. У пожарной части тускло горел фонарь, пожарник в каске сидел на лавке и разговаривал с дворником. Улицы здесь были узкие, магазинов мало. Булыжная мостовая часто исчезала, и пролетка катилась по немощеной улице то ровно и мягко, то вдруг ныряя в ямы и рытвины. Петербургская сторона напоминала уездный город, и самый воздух здесь был иной, чем по ту сторону Невы: чистый, свежий, наполненный запахом листвы и цветов.

Таня отпустила извозчика на углу Большого проспекта и Ординарной и пошла пешком.

Одноэтажный серенький домик на низком фундаменте стоял среди кустов жасмина и боярышника. Крайнее окно светилось. Таня осторожно огляделась и постучала. Скрипнули половицы в передней, дверь приоткрылась.

— Антон! — воскликнула Таня, обнимая его и прижимаясь к нему. — Антон! Так внезапно! Я прямо с ума сошла…

Они никогда не говорили о любви.

Ни тогда, когда она зародилась, ни тогда, когда окрепла и стала частью их существования.

Скрывали ее друг от друга? Да, пожалуй… Но сейчас ничего уж нельзя было скрыть.

Ничего не нужно было… Вот так стоять друг с другом… час, другой… всегда?!.

На белом столе, покрытом белой скатертью, лежали книги. Между окном и дверью во вторую комнату стоял диван.

— Ты здесь один? — спросила Таня.

Грифцов кивнул головой.

— И никого не ждешь!

— Никого…

Было очень тихо в домике, а стало еще тише! Когда еще будет такой час, такая тишина, такое счастье?..

— И ничего не нужно бояться, — сказала Таня. — Ты ничего не бойся, Антон…

…Уже под самое утро Грифцов рассказывал, как тогда зимой, расставшись с Таней, он пробирался за границу….

Есть такой пограничный городок Рыпин. Два костела, халупы, еврейская беднота… Проводник — невысокий жилистый еврей, контрабандист. Сговорились за три рубля. С Грифцовым еще один переходил границу. Идет, тяжело дышит, беспокоится: а вдруг задержат? А ему и беспокоиться-то нечего, идет по каким-то своим делишкам, не хочет платить десять рублей за заграничный паспорт.

— Вы знаете, говорит, в Рыпине я уже целую неделю, все не было темной ночи… А по этому самому шоссе трижды за эти дни проезжал в Торн начальник уезда. Переоденется в цивильное и катит себе с женой и свояченицами. Я уж узнал, у него и свояченицы есть. И никакого ему паспорта не надо, возьмет пограничный офицер под козырек — вот и весь паспорт. И гусары ездят торнское пиво пить, пуперники есть.

Грифцов идет, слушает и думает: а вдруг сейчас из-за куста — «стой!» Но все обошлось благополучно.

В Женеву приехал радостный, но неожиданно попал в тяжелую атмосферу. Плеханов от союза с Лениным перешел к союзу с Мартовым. Меньшевики захватили ЦК.

— Ты смотришь на меня вопросительно, Таня, — почему же? Да, читая протоколы съезда и знакомясь со всем тем, что случилось после съезда, я задавал себе этот же вопрос: почему? Понемногу я понял почему. Иные склонны видеть причину разногласий в том, что Ленин недавно приехал из России, связан с ней теснейшими узами и знает, чем живет Россия. Плеханов же ушел в теорию, в среду многолетней эмиграции и западной социал-демократии. Не в этом дело, Таня, — на Плеханове лежит груз старых его народовольческих воззрений, — это тяжелое наследство.