На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Нравы, обычаи меняются с чрезвычайной быстротой. Маэяма жалуется на бедность чиновников, новые порядки ему не так нравятся, как старые. Можно сказать одно: при одних порядках одним живется лучше, при других — другим. Бесконечная смена — вот символ мира; и что в этой смене остается неизменным? Стремление к совершенству? Можно ли сказать, что современность более совершенна, нежели прошлый век? Одно потеряли, другое приобрели…

Эти размышления пробуждали в Юдзо желание изучать и изучать жизнь и историю человеческого общества. Вот деятельность, достойная человека, — а не война!

Следующие дни были днями скучных наступательных боев. Скучными они были потому, что войска, в сущности, не наступали, а лишь приближались к тому месту, на котором должно было разыграться решительное сражение. Что оно принесет?.. При последней встрече отец был молчалив и сосредоточен, и, чувствовалось, не потому, что сердит на свободомыслие сына, а по причинам более серьезным, то есть по причинам общего течения войны. Были победы. Но если под Ляояном будет поражение, то никто и не вспомнит о них!

На третий день к вечеру рота Юдзо столкнулась с неприятелем; капитан Яманаки известил командира батальона о появлении русских и повел роту вперед.

В маленьком бою, который вела всего одна рота и который в общем плане войны едва ли имел какое-нибудь значение, оказалось пятнадцать убитых!

Нельзя было найти ничего высокого в том, что эти люди убиты!

Так, вероятно, думал и Кацуми, лежа за камнем и стреляя.

Действительно ли стрелял он в русских или только делал вид, что стреляет?

Однако Юдзо не решился задать ему этот вопрос.

Пять раз Яманаки водил роту в атаку, но не мог выбить русских из их окопов. К вечеру русские ушли сами.

Солдаты отнесли пятнадцать трупов на вершину маленькой сопочки, обложили их хворостом, дровами и зажгли. Долго горели костры; сначала ветер нес зловонный дым в сторону русских, потом переменился и застлал японский лагерь.

Юдзо записывал в палатке наблюдения и мысли текущего дня, но, когда ветер понес вонючий дым на лагерь, оставаться в палатке стало невозможно.

Вот святая святых войны: сжигают трупы! Сжигают, свалив в кучу; а ведь для каждого солдата готова именная урна, которую и отправят домой родителям. А что в этой урне, чей прах, кому это ведомо? К чему же вся эта игра?

Священный дым войны вызывал тошноту, и Юдзо пошел по тропинке в поисках чистого воздуха.

Солдаты волокут еще хворост, гонят китайцев с огромными вязанками. Небо прозрачно, ясно, вечернее розоватое небо. Может ли оно утешить человека своими нежными цветами, своими намеками?.. Впрочем, на что? И как совместить нежность вечерней зари с этим удушливым дымом?

Буддисты и синтоисты совмещают, физики — тоже. А вот Юдзо не может совместить. Потому ли, что он недостаточно учен, или же потому, что чувствует в жизни нечто большее, чем ортодоксы науки и религии?

Во всяком случае, на сердце у него нехорошо… Он вернулся в палатку, когда ветер утих и дым от костра тянулся серым скучным столбом к таким же скучным погасшим небесам.

Ясуи сберег ужин. Ужин сегодня был вкусен: сушеная каракатица и много рису. Ясуи получил сегодня целый мешок сухого рису! Поджидая лейтенанта, он держал миску над паром, рис стал мягким, душистым, в сумочке лежал сушеный тунец. Если лейтенант захочет, он настрогает его саблей.

Лейтенант и денщик принялись за еду.

— Значит, из дому письма пока неблагоприятные? — спросил Юдзо. — Ты как-то сказал мне, что помещик Сакураги повысил арендную плату. Кто это из солдат получил письма?

— Нобускэ и Гоэмон, они земляки Кацуми.

— И что же?

— Нет слов, господин лейтенант, как они огорчены.

— Да, согласен, нет слов… Едва ли слово «огорчение» определяет то, что они переживают. А твоя жена все не пишет?

— Все не пишет.

Очень хотелось поговорить с Ясуи откровенно, — именно с Ясуи, с углекопом, человеком морально чистым и свободным от множества предрассудков, созданных так называемыми культурными людьми. Но какими словами заговорить с ним? Теми, которыми советовал Кацуми? Нарушить покой, но указать истину? Что дороже — покой или истина? В покое есть доля жизненной правды, но истина драгоценнее всего. Пусть вырвет она душу Ясуи и подобных ему из благостного состояния, в которое те погружены проповедью сумасшедших идеалистов и грязных дельцов. Ярость, ненависть вместо покоя. Чувства эти благотворней в тысячу раз!

Шаги! Ясуи приподнял полу палатки.

К палаткам идет китаец. Синие штаны стянуты у лодыжек, короткая куртка расстегнута. Идет упрямо, настойчиво. Что нужно у палаток роты китайцу?

Ясуи крикнул:

— Эй, дружок, куда?

— Какой ты недогадливый, Ясуи, — на чистейшем японском языке ответил китаец, и Ясуи, хлопнув себя по бедрам, захохотал:

— Господин лейтенант! Какое превращение, никто не поверит!

— В самом деле, Маэяма, вы умеете превращаться в китайца; ходите как китаец, жесты у вас китайские. Способность артиста, — сказал Юдзо.

Маэяма снял парик, вытер мокрым полотенцем голову, сбросил куртку и накинул белую рубашку.

Лицо у Маэямы сурово, но Юдзо видит, что Маэяма доволен.

— Далеко были, Кендзо-сан?

Лейтенант ответил не сразу. Он снова вытер голову, лицо и шею.

— Очень много пыли. Я был знаете где? В Ляояне, в столице Куропаткина. Войск много, припасов много, фуражу много. Во всем этом я не сомневался. Но я наблюдал русских и понял, что многие из них любят отдаваться пустым чувствам. Впрочем, ведь они европейцы.

— Я вижу, вы опять подбираетесь к моей душе, — добродушно сказал Юдзо.

— Не скрою: всегдашнее мое намерение.

— Какие же пустые чувства вы наблюдали? Расскажите в назидание мне.

… В Ляояне Маэяма поступил бойкой в ресторан Рибо, посещаемый русскими офицерами. Он рассказал, о чем говорят, как пьют и едят русские. Из его слов получалось, что все, что русские ни делают, свидетельствует об их легкомыслии.

— Вы совершенный ненавистник наших врагов, — смеялся Юдзо, — Ну разве можно так!

… В том же доме, где и ресторан, помещалась женская ремесленная школа. Среди девушек Маэяма увидел японку, которую встретил однажды в китайской деревушке в сопровождении знакомого китайца Чжан Синь-фу. Значит, Чжан перепродал ее сюда! К своему удивлению, он услышал, как японка прекрасно говорит по-русски. Тогда у него мелькнула мысль, что она выполняет неизвестное ему высокое назначение. Однако дальнейшее не подтвердило его предположения…

Юдзо слушал Маэяму и, прикрывшись кисеей, смотрел в небо.

— Вы говорите, что это та самая женщина, которую вы уже однажды встретили и которая просила вас отправить в Японию два письма? А имя ее вы знаете?

— Конечно, ведь я служил у Рибо садовником!

— Как же ее зовут?

— Ханако-сан.

Маэяма продолжал рассказывать, как иные русские офицеры, вместо того чтобы накануне тяжелейшего боевого испытания отдавать все свои силы подчиненным, посещали ресторан и интересовались ученицами ремесленного училища.

Юдзо лежал без движения. Он сразу уверился, что это его Ханако, а не какая-нибудь иная девушка. Почему же Ханако в Ляояне?

Дымчатые облака стали сизыми, тонкими и на вид очень плотными, звезды сияли над соседней сопкой. Они занимали такое положение в небе, что сумеречный свет вечера делал их еще ярче. Они точно плавали в этом вечернем свете.

Ханако в Ляояне!

Чтобы привести в порядок мысли и чувства, Юдзо старался глубоко и ровно дышать. Бесполезная попытка! С любимой произошло несчастье. Почему? Где причина?

К палатке подошел Саката. Должно быть, он уже знал о поездке Яманаки к генералу и теперь хотел насладиться своей победой.

— Я слышал, вы вернулись оттуда? — спросил он Маэяму, присаживаясь на корточки. — Много войск, много храбрости?

Щеки у капитана были толстые. Ведь вот же Саката не похудел! В другое время Юдзо только посмеялся бы над толстыми щеками Сакаты, над худыми Маэямы и своими, но сейчас здоровый вид капитана вызвал в нем отвращение.

Саката и Маэяма говорили о русских, об их достоинствах и о достоинствах японцев. Юдзо слушал и не слушал, — временами все исчезало из его сознания, кроме одного: Ханако в Ляояне! Но наконец он овладел собой, закурил папиросу и, когда речь зашла об императоре и о том, что никто, кроме японцев, не может понять этой народной святыни, ощущая в груди холодок, сказал:

— Не только иностранцы, но и капитан Саката не признает божественности тенно!

И стало тихо в палатке. Два офицера и солдат уставились на Юдзо. Он старался усмехнуться, губы его вздрагивали.

— Какие я дал вам основания?

— Видите ли… основания! — недобрым смехом засмеялся Юдзо. — Основание — мое глубочайшее убеждение. Человек, так рассуждающий о войне, как вы, и так поступающий на войне, как вы, не может признавать божественности тенно, потому что он оскорбляет ее.