На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Только что выяснилось обстоятельство, которое послужило причиной новой ссоры между капитанами Яманаки и Сакатой.

Саката пригнал из деревни Гудзятун больше ста носильщиков. Они отлично таскали батальонное и даже полковое имущество, однако их почти не кормили и при каждом случае избивали, полагая, что все китайцы ненавидят японцев и шпионят в пользу русских. В конце концов носильщики под руководством некоего Гао, захватив ночью две винтовки, пытались бежать. Их задержали. Командир полка приказал Сакате проучить беглецов. Что подразумевал он под словом «проучить»? Во всяком случае, что-нибудь обыкновенное. Не сразу стало известно, как Саката «проучил» сто тридцать пять китайцев. Он велел молодым, только что прибывшим солдатам пополнения уничтожить китайцев холодным оружием.

Когда Яманаки узнал об этом, он пришел в ярость. Подстерег Сакату на пустынной тропе, неожиданно вырос перед ним из-за дубов и преградил путь.

От волнения он говорил нечленораздельно. Саката мог только понять, что он, Саката, такой же гнусный убийца, как и его отец. Наконец Саката понял, что он опозорил всю японскую армию.

— Что же мне делать? — спросил он иронически.

— Неужели вас нужно учить?

Глаза Сакаты сверкнули:

— Вас, глупого человека, нужно учить! — сказал он и пошел прочь.

Он подал рапорт. Командир полка не счел возможным разрешить инцидент между офицерами собственной властью. Яманаки вызвали к генералу Футаки.

Генерал долго рассматривал капитана, повязку на его глазу, обветренное лицо, красные руки.

— Я понимаю вас, — сказал Футаки. — Вы самурай и герой. Я не опасаюсь называть вас этими именами, потому что ими называет вас командир полка… Итак, допустимо ли, с точки зрения самурая, убийство ста тридцати пяти китайцев, среди которых было не более пяти виновных?

Яманаки не отрываясь смотрел в черные глаза генерала и, уже как второстепенное, видел небольшие жесткие усы, бледные губы и ежик седоватых волос над покатым лбом.

— Да, — ответил себе же Футаки, — допустимо. И даже — целесообразно! Вы слышали когда-нибудь о доктрине маршала Ямагаты — всеобщее покорение?

Слышали, но не задумывались над слышанным? Всеобщее покорение и совместное процветание! Маньчжурия! Монголия! Дальний Восток, Китай, Сибирь. Что говорят нам звуки этих слов? Представляете вы себе, что это? Для вас, солдата, это — горы, реки, пустыни, которые должны быть преодолены, миллионы людей, которые должны быть убиты.

Футаки точно задумался.

— Миллионы людей! — повторил он. — Кто знает, какие армии встретятся нам на пути? Куропаткин хочет собрать полмиллиона. А что будет через десять лет? Не думаете ли вы, что простой самурайской доблести, когда к тому же уважают врага и почитают его храбрость, мало для столь великих задач? Я читал статьи капитана Сакаты. Смысл их в том, что для войны нам нужны не только свойства души, но и свойства разума. В эпизоде со ста тридцатью пятью китайцами Саката решил приучить молодых солдат к солдатскому делу. Не на соломенном чучеле, а на точном материале. Нельзя отказать ему в правильном ходе мыслей. Надо, чтобы солдат хотел убивать. Это не так весело говорить, но каждый японец должен желать убивать, и убивать много. Капитан Саката не совершил ошибки, ошибку совершили вы. Ошибку непонимания. Я жду, что вы загладите свой проступок.

Яманаки вышел от генерала в обалделом состоянии. Он шагал по тропинке, свежепротоптанной в чаще ивняка, цепляясь саблей за корни и ветви. То, что открыл ему генерал, с одной стороны, было величественно, с другой — совершенно не вязалось с тем, что Яманаки с детства считал достоинством воина и человека. Выходило, что Саката честен, Яманаки же бесчестен. А он еще просил лейтенанта Юдзо поговорить с отцом о мерзостях Сакаты. Может быть, и те мерзости тоже вытекали из плана маршала Ямагаты?

Одно было ясно: жить с осуждением генерала невозможно. Надо свершить чудовищные подвиги и освободить свою душу от позора.

Яманаки долго блуждал по ивняку, потом сел на коня и отправился в полк. Прибыв в роту, вызвал лейтенанта Футаки и рассказал ему о новом положении вещей в мире, причем глаза его сохраняли растерянность, а голос звучал глухо.

— Вот никогда не думал, никогда не думал, — повторял он. — Саката доблестен и честен?! Может быть, и моего отца следовало убить?

Юдзо не мог его утешить и вернулся к себе в палатку. Ясуи принес ужин, взглянул на офицера, вздохнул, сел на корточки, а ужин, прикрыв ветками, поставил около себя. Он смотрел на запад. О чем он думал? О жене, которая, быть может, уже умерла с голоду, или о своем офицере? Любовь слуги к своему господину!

На днях Ясуи рассказывал, что два солдата роты, крестьяне-земляки, получили из дому письма. Помещик Сакураги поднял арендную плату. Многие семьи просто вымрут.

После боя Юдзо чувствовал отвращение ко всему, связанному с войной. Если бы на Японию напали, он сердцем принял бы войну. Но на Японию никто не нападал, она сама нападала на всех. В 1873 году, едва наметив кое-какие реформы, она окончательно присоединила к себе маленькое королевство Рю-кю, на островах около Формозы, потом начала воевать с Китаем, теперь — с Россией. Она хочет завоевывать! Как рассказал Яманаки: Маньчжурия, Монголия, Китай, Сибирь… Отец никогда не говорил с Юдзо на эти темы. Может быть, потому, что не надеялся на сочувствие… Завоевания! Мало чести, мало славы, хотя и много шуму!

Когда война окончится, первым делом Юдзо будет написать книгу рассказов и статей против старого японского духа и против еще более страшного нового японского духа господ, подобных Сакате. Неужели и отец принадлежит к ним?!

В соседней палатке жил лейтенант Мисао, простой человек, не смущавший себя размышлениями над сложными вопросами; он жил, как все вокруг него: любил поесть, попить, понаслаждаться, и, конечно, он хотел жить, не философствуя, почему он хочет жить.

Сейчас, после ужина, он наверняка курит папироску и предается токийским воспоминаниям. Но нет, разговор — гости, раздался тягучий с придыханиями голос Маэямы.

Маэяма рассказывал, как однажды ему по поручению генерала пришлось посетить министра. Министр жил в казенном доме — ведь теперь для министров строят казенные квартиры! Казенный дом министра был из простого кирпича и был вымазан простой красной краской, а кирпич положен отвратительно, неровно, весь щербатый, уродливый. Смотришь и думаешь: как противно! Вот он, европейский дом!

Мисао засмеялся:

— Настоящий европейский дом совсем не такой, я был в Европе; настоящий европейский дом, Маэяма-сан! — Он щелкнул пальцами.

— Не знаю, не видел, а дом министра видел; окна огромные, как пропасти, смотришь и думаешь: бедный министр! Среди какого безобразия он должен жить! А мебель в комнатах! Я думал, что попал в мебельный склад: стулья, диваны, столики толкутся так, что и пройти нельзя. Разве не лучше было бы выстроить для министра наш, японский домик?

— Министр не может жить в японском домике, — сказал Мисао. — Вы забываете: мы — передовая держава Азии, может быть, и Европы…

— Не хочу я этого знать, — сказал Маэяма. — В Европе я признаю только оружие, Пушки — хороши: ничего не имею я и против броненосцев, они тоже хороши.

— Вот видите! — воскликнул Мисао. — Но если может быть хорошо одно, то может быть хорошо и другое!

«Этот Мисао неглуп», — подумал Юдзо.

— Реформы, реформы! — заговорил Маэяма. — Теперь, после реформ, получая жалованье, чиновники живут из рук вон плохо. Дядя нашего Яманаки в свое время имел небольшой кусок земли — и что ж, он без всякого жалованья жил отлично.

— Что правда, то правда. Наградные и прогоны раньше были хорошие, — заметил Мисао.

— А подарки от подчиненных?

— Капитан рассказывал, что дело дошло до того, что дядя отказался от постоянного дзинь-рикися, потому что тот попросил за полмесяца вперед, а у дяди не было денег.

— Зато мы — передовая держава, — засмеялся Мисао. Потом добавил: — Жить по-японски мы не хотим, а по-европейски — не умеем.

— Ничего не нужно европейского! — сказал Маэяма.

— Как же ничего, а пушки? — снова засмеялся Мисао.

Юдзо задумался. Вот самурайская культура, которая хочет во что бы то ни стало сохранить себя. Но не сохранит она себя. Японцам нельзя продолжать жить по-японски, иначе Японию поглотят враги. Для того чтобы уцелеть, надо иметь то, что имеют они, однако что тогда в Японии останется японского? Но, по правде говоря, что означает японское? Было ли когда-нибудь это так называемое японское на самом деле японским?.. А воздействие Китая?

Нравы, обычаи меняются с чрезвычайной быстротой. Маэяма жалуется на бедность чиновников, новые порядки ему не так нравятся, как старые. Можно сказать одно: при одних порядках одним живется лучше, при других — другим. Бесконечная смена — вот символ мира; и что в этой смене остается неизменным? Стремление к совершенству? Можно ли сказать, что современность более совершенна, нежели прошлый век? Одно потеряли, другое приобрели…