Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Степан открыл глаза, за стеклом моросил дождь, леса стояли понурые и озябшие.
В Ярославле, на вокзальной площади, среди шума и криков, Степан подошел к стоянке машин:
– Кто до пересылки едет?
– Садись. – предложил молоденький шофер разболтанного трофейного «опеля» и открыл Степану дверцу. Они доехали до огромного деревянного забора, там шофер затормозил и, вздохнув, сказал:
– Здесь.
Степан протянул ему десятку, и шофер начал было отказываться, но, решив, что десятка – деньги небольшие, взял мятую бумажку и сунул ее в карман.
– Счастливо, браток! – крикнул он, разворачиваясь.
У деревянных ворот стояла очередь: в тюрьму несли передачи, крайней оказалась молодая женщина, которая ласково, по-волжски окая, сообщила Степану все тюремные распорядки и даже пригласила его пить чай вечерком…
Вошли в приемную камеру. Хотя Степан и в Москве носил отцу передачи, но каждый раз, входя в тюремное помещение, он испытывал что-то вроде страха. В тюремной приемной камере все не так, как на воле: люди говорят шепотом, но по-летнему жухлый свет пробивается сквозь грязное решетчатое окно, и забывается, что рядом, на улице, люди смеются, смотрят на солнце, ездят в трамваях, пьют газированную воду, именно газированную, и вечерами гуляют по набережной.
Эти незаметные мелочи рождают страшное и великое понятие – то, что принято называть свободой.
В ярославской пересылке, в отличие от московских тюрем, в приемной камере было еще тяжелее: облезлые деревянные лавки, мятый бак с привязанной никелированной кружкой и запах, непередаваемый, специфический запах тюрьмы – карболка, смешанная с каким-то приторно-сладким запахом.
Здесь, в приемной камере, была слышна жизнь тюрьмы. Кто-то надрывно кричал:
– Санек! Завтра этап!
– Колька, где буханка, гад?
– Еще передачи не приносили!
– Смотри!
Женщины долго передавали передачи, и, когда подошла очередь Степана, в камере остался только он и молодая, смешливая женщина, что приглашала его пить чаёк. Сержант, принимавший вещи, на минуту закрыл окошко. Потом, вернувшись откуда-то, он крикнул:
– Кто следующий?
– Товарищ сержант, здесь мой отец должен быть.
– Фамилия?
– Гриль, Андрей Алексеевич.
– Как-как? – переспросил сержант, пристально посмотрев на Степана.
– Гриль. Он по пятьдесят восьмой…
– Подожди маленько, – тихо сказал сержант и, закрыв окошко, позвал: – Товарищ лейтенант!
Потом Степан услышал ого удаляющиеся шаги…
Прошло минут десять. Снова шаги…
– Вот что, отец ваш здесь, но свидание с ним невозможно, он транзитный. Записку можно написать и передачу.
– Ага. Спасибо.
Степан быстро черкнул записку и передал вместе с ней вещи. Сержант снова ушел. Воцарилось молчание… И вдруг Степан вскочил со скамейки. Он услышал голос отца.
– Степка, сынка мой родной! – громко и страшно закричал отец.
Степан бросился к решетчатому окну, схватился за прутья:
– Папочка, я здесь! – И потом совсем по-детски, высоко: – Папочка!
Тюрьма молчала. И вдруг прорвалось: кричали и топали ногами все этажи тюрьмы:
– Гады, дайте увидеться людям! Паразиты!
Степан стоял у окна, и слезы, теперь уже тяжелые и злые мужские слезы, катились по щекам.
Кто-то сзади мягко гладил его по спине. Степан обернулся: женщина, утирая слезы платком, стояла сзади и шептала:
– Не надо, не надо, так хуже будет, не кричи на них.
Потом она взяла его за руку и отвела от окна. В это время вбежал молоденький лейтенант.
– Что же вы делаете с людьми? Знаете, кто вы!..
– Да не могу я вам свидания дать, голову с меня снимут! Мы-то в чем виноваты. Самим, думаешь… – лейтенант махнул рукой. – Пойдите в управление, к Галкину, он поможет… И отца-то успокой в записочке…
Лейтенант говорил быстро, и, когда он поднял глаза, Степан поразился – такие были они горькие и не по-мальчишески морщинистые.
Утро следующего дня выдалось спокойное и тихое.
Степан часа два прождал Галкина в прокуренной приемной облМГБ.
На стене висела газета «За бдительность» – в статьях пестрели фамилии сотрудников, приводились факты, которые посторонние, да тем более жалобщики, знать не должны были бы.
Когда вошел к Галкину, первое, что бросилось в глаза, был огромный, во всю стену, портрет Берии. Галкин встал из-за стола, перевернув перед этим какую-то бумагу, лежавшую перед ним.
– Товарищ полковник, у вас находится мой отец, Гриль, он…
– Знаю, – перебил Галкин. – Свидания дать не могу, он транзитный.
– Он больной, – тихо сказал Степан и опустил голову.
– Садитесь, – предложил Галкин и, выйдя из-за стола, прошелся по комнате. – Сколько вам лет?
– Двадцать.
– Учитесь?
– Пока да…
– Почему пока?
– Всякое ведь может быть…
– Так. – Галкин остановился около Степана, вздохнул. – Мать есть?
– Да.
Галкин возвратился за стол, хрустнул пальцами и крикнул:
– Да не могу я тебе свидания дать! Не могу, понимаешь?!
Степан встал и, сгорбившись, пошел к выходу. У самой двери он остановился и обернулся на полковника. Галкин смотрел прямо на него. Встретившись со Степаном взглядом, он как-то странно сморщил лицо и позвал:
– Иди сюда.
Степан, улыбнувшись сквозь слезы, подошел к нему.
– Заявление есть?
Он взял протянутый лист и, не глядя, надписал сверху: «Свидание на пятнадцать минут». Секунду подумал, нахмурив лоб, потом тихо сказал:
– Так… Ладно… Иди…
На базаре Степан купил всего, что можно было унести в двух больших авоськах. Купил он много совершенно не нужных Андрею Алексеевичу деликатесов, консервов, которые портятся, как только их откроешь, деревянную, с петухами ложку и что-то еще, столь же бестолковое. Но Степан представлял себе радость отца от этого, как всегда у них обоих, немного смешного и трогательного проявления любви и заботы.
Свидание им дали, когда в приемной камере не осталось уже ни одного человека. Дверь еще не открылась, но Степан услыхал голос отца:
– Где Степка мой?
Голос был с хрипотцой, дрожащий, но все так же знакомый и родной. Его вынесли на руках двое заключенных, осторожно посадили на скамью и вышли, рядом осталась сестра в белом, с рыжими пятнами, халате и офицер-охранник.
Степана отделяла от отца стена из железных прутьев. Окон не было, и маленькая лампочка под потолком освещала плохо штукатуренные стены, окурки на полу и размашисто трясущуюся фигуру Андрея Алексеевича. Отец был совсем седой, разбитые очки подвязаны веревочкой, оторванный ворот рубахи открывал сухую грудь, с выпирающими ключицами.
Отец смотрел на Степана огромными, добрыми своими глазами и улыбался. Он протянул Степану через решетку руку, и Степан бросился к сухой и немытой отцовской руке, схватил ее и прижался к ней губами.
Потом отец подтянулся, и они поцеловались через решетку.
– Ну как ты, Степка?
– Хорошо, а как ты, родной?
Андрей Алексеевич махнул рукой и затрясся еще сильнее, так, что вторая решетка за его спиной зазвенела.
– Как твоя учеба?
– Хорошо, хорошо, а что у тебя, папочка?
Отец, изредка
