Игра Лазаря - Максим Марух

После её ухода Лазарь действительно замкнулся в себе на некоторое время. В буквальном смысле – заперся в комнате, как рак-отшельник в раковине, и рисовал, рисовал, рисовал. Безостановочно, с редкими перерывами на завтрак обед и ужин – короткие промежутки времени, когда домашние могли видеть его живым. В течение всего этого времени одна половина Лазаря скучала по затхлой однокомнатной квартирке, из которой его в каком-то смысле – ирония судьбы! – сама Яника и выселила. Другая половина рассудительно подсказывала, что не случись так, и двухдневное затворничество могло растянуться на неопределённый срок.

Лазарь рисовал до одурения от вони красок, до полной эрозии кожи на кончиках пальцев. В день он выдавал до семи полотен, однако ни одной из картин «затворнического периода» не суждено было увидеть свет. Закончив очередное творение, Лазарь срывал его с мольберта и хладнокровно рвал на ровные части, после чего ставил на мольберт новый лист и принимался за работу. Перемазанные сырой акварелью квадратные куски аккуратно складывались в стопку в углу комнаты. К концу дня стопка вырастала до полуметра.

Лазарь почти не запоминал сюжеты своих картин. Они исчезали из его головы почти так же быстро, как исчезали в башне бумажных огрызков сами полотна. Кажется, дедушка Фрейд называл это сублимацией. Сюжеты не задерживались в нём подолгу потому, что он не хотел держать их внутри. Он вытягивал их из себя, как вытягивают змеиный яд из раны, и было бы весьма глупо глотать этот яд вместо того, чтобы выплюнуть. Когда «период затворничества» подошёл к концу, и Лазарь покинул своё убежище (по химическому составу внутреннего воздуха сравнимое с воздухом в избушке тульского Левши), он не мог вспомнить ничего из того, что писал.

Удивительно, но странный защитный механизм сработал – Лазарь успешно вернулся к повседневной жизни. Даже Дара ничего не заметила, хотя и присматривалась тишком не раз. О работе на время было забыто. Лазарь, Сенс, Дара и Марс с упоением предались безделью. Днём – вкусная еда, фильмы по ящику или книжка у окна; по вечерам выбирались в город. Однажды Сенс предложил напиться (учитывая, что сам он алкоголь на дух не переносил, случай уникальный), но Лазарь отказался. Он боялся, что алкоголь может нарушить хрупкое психическое равновесие, и открыть... что открыть?

«Открыть задворки памяти» – пришёл на помощь внутренний правдолюбец. – «Если кому-то взбредёт в голову зайти к тебе в комнату, разворошить башню квадратных «паззлов» в углу и собрать обратно в картины – та ещё получится выставка!»

В тот же вечер Лазарь перенёс башню из угла комнаты на балкон и сжёг. Тот ещё вышел костёрчик.

Но чём чаще он задумывался над тем, что сделал, чем чаще вспоминал об этом перед сном в тёмной комнате, беспокойно крутясь под одеялом, тем крепче сжимались его кулаки. Не надо было сжигать! Очень скоро он утвердился во мнении, что совершил ошибку. Нужно было собрать эти паззлы самому, собрать и взглянуть в лицо своему страху. Своей боли. Своей...

«... ярости?»

С того дня уснуть по ночам становилось всё труднее. Сначала сон не шёл минут по пять-десять, что уже являлось рекордом – обычно Лазарь отключался почти мгновенно, и спал, как бревно, до самого утра. Потом промежутки увеличились до часа-двух.

Вопросы, ответы на которые превратились в кучку золы на балконе, нахлынули в одночасье. Как цунами, они накрыли с головой, не дав опомниться. Лазарь безостановочно перебирал в памяти моменты, когда Яника могла вести себя подозрительно или хотя бы необычно, анализировал поведение Бельфегора, Леонарда, Лилит – всех причастных к этой злой шутке. И всё спрашивался: мог ли заподозрить неладное раньше? Мог ли увидеть? Почувствовать?

И чем дольше ему не спалось, тем твёрже он убеждался во мнении – мог. Должен был. Обязан! Эта мысль сводила с ума. Прошлой ночью он не сомкнул глаз почти до рассвета. Только когда в неплотно задёрнутых шторах засеребрилась полоска утреннего света, ему удалось ненадолго забыться.

И снился ему странный сон. Как будто он встретил Янику на улице, в толпе прохожих. На ней был красный парик-каре, в ушах болтались огромные золотые серьги в виде трёх несочленённых капель. Серьги тонко позвякивали в такт её шагам. На улице было довольно шумно, но Лазарь всё равно слышал это назойливое «дрень-дрень-дрень». Он заметил её в потоке пешеходов и остановился посреди тротуара, как волнорез посреди бухты. Уставился на неё в оба глаза, не смея верить на одному из них. Она просто не могла не заметить его – видный, высокий, нечёсаный и небритый, он всегда выделялся в толпе.

Вопреки его ожиданиям, она продефилировала мимо, даже не удостоив взглядом. Последнее обстоятельство так ударило по самолюбию, что он не выдержал. Ухватил её за локоть и развернул к себе. Она удивлённо заморгала натушенными глазами, жирно напомаженный рот приоткрылся, наружу вырвался стон. То ли удивления, то ли отчаяния.

Лазарь как следует встряхнул её.

«Дрень-Дрень!» – отозвались серьги.

– Не узнала? – завопил он дурным голосом, а потом наотмашь ударил её тыльной стороной ладони по лицу. – Я Лазарь!

«Дрень-Дрень?» – удивились серьги.

Он принялся бить её снова и снова, с каждым ударом повторяя: «Лазарь! Лазарь! Лазарь!»

«Дрень!-Дрень!-Дрень!» – отвечали серьги.

В какой-то момент красный парик свалился с головы девушки, обнажив лысый череп, и тогда Лазарь с ужасом понял, что это вовсе не она! Не Яника! В его руках извивается от боли совершенно чужая девушка. Измождённая, избитая, похожая на раковую больную, прошедшую несколько курсов химиотерапии. Кусок умирающей плоти...

Лазарь проснулся в холодном поту. Наручные часы показывали начало пятого утра. Он так и не смог заснуть и пролежал в кровати до самого завтрака.

– Снова записался в качалку, – сообщил Сенс, водя пальцем по жилкам дубовых перил.

На время реабилитации, о «качалке», разумеется, пришлось забыть. Он и сейчас был не вполне здоров, но без физических нагрузок просто изнемогал от излишков невымещенной энергии. Лазарь подозревал, что причина вовсе не в энергии, а в невымещенном либидо и молоденькой медсестричке из травматологического отделения, но развивать эту тему не хотел.

– Угу, – скучно отозвался он.

Минут пять они простояли в молчании.

– До сих пор не верится, что всё это время она была человеком Бельфегора! – наконец сказал Сенс. В последнее время он взял моду повторять это всякий раз, когда не находил иной темы для заполнения участившихся пауз молчания. – Просто в голове не укладывается. И как ты только проморгал?

Лазаря хотел было задать встречный вопрос: как он умудрился проморгать, когда под носом «играли» лучшего друга, но сдержался. О том, что его вообще «играли», знали всего два человека – сам Лазарь и его проекция. К тому же, он и так догадывался о причине. Эмпаты умеют закрывать инсоны от посторонних глаз – вот Сенс ничего и не почувствовал.