Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812 - Алфред Мэхэн

Рассказывают, что какой-то вождь древности крикнул однажды своему противнику: «Если ты такой великий военачальник, каким себя считаешь, то почему не подойдешь и не сразишься со мною?» и получил на это подходящий ответ: «Если ты такой великий военачальник, каким себя считаешь, то почему же не заставить меня подойти и сразиться с тобою?». Это как раз то, что сделала Великобритания. Своим господством на море, уничтожением французской колониальной системы и торговли, своей настойчивой враждой к агрессивному духу, воплотившемуся во Французской революции и вочеловечившемуся в Наполеоне, наконец, своей неизменной и непоколебимой силой она вынудила неприятеля вступить на поле битвы Континентальной системы, где его гибель была неизбежна. И под слабым правлением Директории гибель эта наступила быстро: в первый же год стало ясным, что выигрывает единственно лишь враг, которого система эта должна была уничтожить, тогда как сама Франция со своими союзниками, а равно и нейтральные государства, только разорялись на пользу Великобритании. Несмотря, однако, на свою первую неудачу, мера эта казалась настолько привлекательной, что Наполеон, уверенный в своей силе и гении, снова применил ее со всей непреклонной твердостью, отличавшей его правление. И на время она имела было успех, благодаря как энергии, с какой проводилась на практике, так равно и тем репрессивным мерам, на которые была вынуждена Великобритания, воспретившая нейтральную торговлю с теми и между теми портами, которые были закрыты теперь для английской торговли, и тем подорвавшая в самом его источнике контрабандный промысел, обходивший наполеоновскую блокаду и поддерживавший для английского вывоза открытый путь на континент.

Однако же напряжение это оказалось не под силу для огромной составной политической системы, которая была сооружена императором и через посредство которой он надеялся изгнать своего врага со всех континентальных рынков. Стеснение всех классов общества и страдания беднейших из них отвратили сердца людей от иноземного правителя, который, преследуя цели им несимпатичные и непонятные, ежедневно заставлял их переносить неприятности слишком уже хорошо понятные. Таким образом, как только колосс пошатнулся, все были готовы отложиться от него и восстать на него. Так, на одном краю Европы поднялся в 1808 году испанский народ, тогда как на другом русский царь бросил ему в 1810 году перчатку объявлением свободы доступа в свои порты для всех нейтральных судов, шедших с колониальными продуктами, составлявшими предмет наиболее горячих настояний Наполеона. В одном случае народ сверг правителя, поставленного над ним для обеспечения более строгого применения континентальной блокады, в другом же неограниченный властитель отказался обременять далее своих подданных требованиями, разорявшими их ради той же самой цели. Испанское восстание дало Англии опору на континенте, и притом в пункте наиболее удобном для оказания ему поддержки ее морской силой и наиболее невыгодном для императора не только по свойствам характера местности и населения, но также и потому, что ему необходимо было теперь разделить свои силы между наиболее отдаленными границами. Отпадение царя произвело роковой разрыв в линии континентальной блокады, открыв английским товарам обеспеченный, хотя и окольный путь во всей части Европы. Не будучи в состоянии ни предвидеть своего поражения, ни отказаться от раз поставленной цели, Наполеон решился на войну с Россией. Великий учитель сосредоточения сил, он разделял тут последние между двумя концами Европы, и какие получились от этого результаты – хорошо известно каждому.

Оба Питта, первый и второй, обеспечили успех своей страны в той борьбе, которую они последовательно выдержали, как представители нации, не путем попыток на осуществление крупных военных операций на суше, но путем господства на море и через его посредство – во внеевропейском мире. Оба они делали промахи; так, старший из них предложил в обмен на Менорку отдать Испании Гибралтар, который затем был возвращен силой оружия младшим. Много ошибок можно указать также и в ведении войны младшим, но, за одним возможным исключением, все это были ошибки в деталях, в чисто военной стороне дела – ошибки, которые не могли изменить того факта, что общее направление было избрано правильно и правильно же приводилось в осуществление. Обращаясь к сравнению, заимствованному из области военного искусства, следует сказать, что ошибки были тактическими, а не стратегическими, и можно еще прибавить, не административными в сколько-нибудь значительной степени.

Упомянутое выше возможное исключение имело место к началу войны – весной и летом 1793 года. Возможно – как это утверждалось многими – что прямое наступление на Париж, выполненное в это время силами коалиции, подавило бы всякое сопротивление и, смирив столичную чернь, обеспечило бы покорность страны. Все это, может быть, и верно; но порицая действие британских министров, поскольку это действительно было их действием, нужно помнить, что не только величайшие военные авторитеты Европы высказались против этой операции, но что всего за несколько месяцев перед тем она была безуспешно испробована герцогом Брауншвейгским, этим полководцем, не уступавшим тогда никому в военных заслугах. Неспециалистам решиться настаивать на операции вопреки мнению лучших наличных специалистов, это – такой шаг, целесообразность или благоразумие которого может быть обнаружена только самим делом, но до такого рода испытания, до движения на Париж, так развязно предписываемого ныне «задним умом», дело не было доведено. Здесь можно привести кстати одно соображение, обыкновенно упускаемое из виду. Предпринимать такую крайне важную и рискованную операцию в то время, когда предводители, которым должно быть поручено ее выполнение, признают ее неблагоразумной – значит подвергаться большой вероятности неудачи. Даже сам Бонапарт не навязывал уже в 1800 году своих планов Моро после того, "как последний упорно отдавал предпочтение своим собственным. Но это пришлось бы сделать английским государственным людям, если бы они предписали своим полководцам идти на Париж.

Раз упущенный, благоприятный случай – если только это действительно был такой случай – не представлялся уже вторично. Он мог состоять только в том, чтобы подавить сопротивление Франции, не дав ей времени организовать его. Потом же приходилось уже иметь дело не с политикой двора, игравшего свою партию на шахматной доске войны посредством королей, пешек, туров и армий, но с вооруженной нацией, распаленной яростью и возбуждаемой страстями, подавить которые могло одно лишь физическое истощение. Содействовать такому истощению на суше Великобритания могла лишь через посредство союзников, что она действительно и делала. На ее же настоящей стихии, на море, ей предстояло выполнить две вещи. Во-первых, сохранять свою собственную силу, поддерживая, расширяя и охраняя действие своей торговой системы; и во-вторых – отрезать Францию от этих источников силы и жизни. И оба эти дела были выполнены самым действенным образом, но – вопреки утверждению Маколея – выполнены не через мастерское управление графа Спенсера (заслуга которого нисколько здесь не оспаривается), но общей политикой министерства в деле расширения, колониальной системы, путем мудрого внимания, обращенного на поддержание английской торговли во всех ее разветвлениях, и путем огромного усиления военного флота. В промежуток времени между 1754 и 1760 годами, т. е. в период, охватывающий наиболее блестящие успехи старшего Питта, британский флот увеличился на 33 процента; соответствующий же рост его за время между 1792 и 1800 годами, т. е. уже при управлении сына, составил 82 процента. Насколько полно управление и командование этой могущественной силой находилось в руках морских офицеров, а не этого государственного человека в то время, когда во главе Адмиралтейства стоял неспециалист, станет ясным для всякого, кто близко ознакомится с распущенностью флота Канала, бывшего прямо под глазами у графа Спенсера, или со слабыми распоряжениями, вызванными некоторыми частными осложнениями, вроде, например, Ирландской экспедиции 1796 года, и сравнить эти действия с энергией, обнаруженной в это же самое время у Джервиса в Средиземном море, или позднее – в превосходных распоряжениях того же адмирала в бытность его начальником флота Канала.

Мало, в самом деле, найдется государственных людей, которые бы не зависели таким образом от подчиненных им специалистов, и Питт не составлял в этом отношении исключения. Он не был ни генералом, ни адмиралом, да, кажется, и не считал себя за них; но он совершенно ясно понимал, в чем заключается сила Великобритании и какова должна быть сфера ее действий, и, руководясь этим пониманием, направлял ее операции. Таким образом, в окончательном торжестве британской нации над духом Французской революции, нельзя, по справедливости, не признать крупнейшей заслуги за вождем, который в упорной борьбе против ветра и прилива, вынуждаемый часто непредвиденными опасностями, восстававшими вокруг его корабля при проходе его по неисследованным морям, уклоняться с прямого курса, никогда не забывал намеченной им себе с самого же начала цели – «Безопасности». И как кстати пришлось ему оставить свой пост немедленно же после Трафальгарской победы и Аустерлицкого поражения! Этот резкий контраст между существенным и в действительности решительным успехом и ошеломляющей, но эфемерной неудачей хорошо символизирует пройденное им беспокойное поприще, как оно представляется поверхностному наблюдателю. Когда руль выпал из его ослабевших рук, все казалось потерянным, но в действительности худшее уже было пережито. «Кормчий уже выдержал шторм».