Изменник - Владимир Герлах

Не боялся их! А презирал и ненавидел от глубины души. Знал, что он рано или поздно погибнет от руки русских, но хотел как можно больше забрать с собой на тот свет этих зверей… Поэтому и был осторожен, всегда с расстегнутой кобурой, с ручными гранатами под рукой… только и думал о последней схватке со своими врагами и все мечты Рама, оздоровить первую роту, выловив оттуда несколько виновников смут, считал смешными и опасными, так же смешной считал его затею, при помощи Галанина, добиться того, чего не могли добиться ни Граф, ни Холодов. Так и дал понять Галанину, пришедшему к нему за нужными сведениями: «Кого я подозреваю? Ха, ха, ха! Всех! Вы слышите — всех! Все они убийцы и негодяи! Все они ждут только случая, что бы перебить нас всех! Но меня они так легко не получат! Я перед смертью отомщу за моих братьев и потом дорого продам свою жизнь! По крайней мере десяток их заберу с собой! И прежде всего этого Жукова, который все ждет, что бы я — немецкий унтер-офицер, первый отдавал ему честь! ему! вчерашнему военнопленному! Никогда! Вы слышите — никогда!»

Галанин молча смотрел на коренастого уже немолодого унтер-офицера с налитыми кровью маленькими глазами, с всклокоченными волосами, с давно небритым, дергающимся нервным тиком, лицом, потом все-таки старался успокоить: «Мне кажется, что вы слишком мрачно смотрите на вещи. Русские солдаты не так уж плохи. Я с ними здесь в роте уже немного познакомился. Люди как люди, есть хорошие и плохие, и хороших больше. А относительно отдавания чести… насколько я знаком с приказами Аккермана…» — «Приказы! знаю… сам читал! И мне на них наплевать! Он никогда не заставит меня первому отдавать честь этим убийцам моих братьев!.. Пусть лучше расстреляет! Русские — люди! Ха, ха, ха! Дорогой мой, я вижу у вас на груди железный крест первой степени и верю, что вы его честно заработали, сражаясь против этих негодяев! Но здесь в батальоне, вы человек новый и ничего не знаете и ничего не видели… Вы только посмотрите в их глаза! Разве вы не читаете там желания убить всех нас? Нет? Очень жаль! А я читаю каждый день, впрочем обождите.» Вейс вышел за дверь, крикнул на странной смеси ломанных русского и немецкого языков: «Жуков, сюда! Построить взвод немедленно, переводчик хочет с ними говорить!»

Через несколько минут. Галанин обходил фронт бродяг рядом, с Вейсом, и должен был согласиться с командиром взвода: в глазах каждого солдата, оборванного и грязного, он видел глухую ненависть и что темное зловещее, что заставляло его невольно ежиться. Это и было наверное то желание убить, о котором ему кричал несчастный немец. Он попросил у него разрешения сказать несколько слов русским и выяснить их настроения. Вейс презрительно согласился: «Гут, говорите! а я пойду к себе, надоело смотреть на этих бандитов, когда кончите, зайдите. Он исчез в своей комнате и слышно было как звякнул тяжелый засов. Галанин улыбнулся, показал рукой на дверь: «Вы видели и слышали? Боится, немец! В чем у вас здесь дело, товарищи? Я ничего, не понимаю.» Говорил долго, речи своей не подготовил, поэтому сначала немного путался и волновался, потом овладел собой и бросив взгляд на внимательные лица солдат, увидел, что овладел ими, говорил немного туманно, но намеки его были сразу поняты и оценены озлобленной толпой. Из глаз бродяг исчезла ненависть и жажда крови, теперь это были глаза очень усталых и несчастных людей, которые начали задавать вопросы, сначала очень осторожные и хмурые, потом смелые и веселые. Заставляли улыбаться своего переводчика и смеялись, сами показывая свои лохмотья и шевеля грязными пальцами в рваных ботинках: «А это видали? какие же мы солдаты, раз с нами так обращаются? Настоящие урки! Девки над нами смеются, обижают… Нет, пусть немцы ваши с нами по-людски обращаются, тогда и мы людьми будем, а до той поры, накось! выкуси! также паек, разве ж мы не видим, что они от нас воруют все мясо, крупу, водку, а табак? Кантина? Где наше вино? Одеколон?»

Галанин слушал внимательно, записывал что-то в свою книжечку, требовал точности: «А сколько граммов мяса вам полагается в день? Не знаете? Так почему же вы считаете, что у вас крадут? Относительно водки знаю! Тоже и в штабе батальона, знаю и про табак! А одеколон? Я его сам не получал! А мне как немецкому солдату, конечно, выдали бы! Тут что-то не так! Кто вам говорил? Федько? А ну ка, Федько, говорите, нечего за спинами прятаться! Какой одеколон? Кто вам сказал? Штабные солдаты? Я выясню! и покажу им как вас обманывать! Еще что?» Кричали и добивались точности долго. Наконец уточнили все, довольные слушали заключительные слова переводчика: «Значит у вас я кончил. Повторяю еще раз: Все это доложу кому надо! Как можно скорее. Злоупотребления прекратим в корне! Но дайте мне время, товарищи! И, пока я буду защищать ваши права, не делайте глупостей и будьте спокойны! Пока злоупотребления не прекратятся!» Очень напирал на это замысловатое слово и убедил таки бродяг: «Обещаем, господин переводчик! будем терпеть и глупостев не делать! Только вы уж постарайтеся: прекращайте поскорее эти самыя злые употребления! А генерала Власова вы все-таки разыщите! верим, что сами не знаете, куда его немцы злоупотребили! Но глупостев все-таки делать не будем… не нервничайте!»

Отсюда Галанин прошел по берегу Узы до Болот, там без труда нашел квартиру жены Жукова. Ждала она со вчерашнего дня своего нареченного отца и стол у окошка, накрытый белой скатертью, не убирала. Все было на месте: бутылочка медовой самогонки, соленые огурчики и холодное вареное мясо. И сама нарядилась в зеленое платье, что так нравилось Галанину, бросилась ему на шею, поцеловала в щеку, усадила за стол и угощала: «Ешьте, пейте и закусывайте! Господи, какой худой стал, совсем шкелет! Не даром Филипов за вас беспокоится! Не забыли? не серчаете за то, что я вас у Аванесянца ругала?» — «Нет не серчаю! Я люблю вас обоих, Шурка, разве я могу серчать? Ты вот что мне скажи, Шурка! Эта история с Холодовым… неужели это правда, что ты собиралась вместе с твоим мужем бежать к партизанам?» Долго со вниманием слушал рассказ Шурки, не перебивал, когда она кончила и, схватив его руку, поцеловала, рассердился: «Ты с ума сошла! никогда не смей этого делать! Не унижай себя! Но я рад! Чертовски рад! Слушай, ты должна мне помочь! Я один здесь и мне будет невозможно быть в курсе дел вашего взвода без твоей помощи! Согласна?.. А ты все хорошеешь! и это платье тебе очень идет, делает тебя совсем девочкой, я понимаю этого осла Рама.» Шурка смутилась до слез и что бы скрыть свое смущение, снова бросилась его угощать: «Ешьте скорей и побольше! сейчас придет мой Степа! Девушек позовем, погуляем… я так рада! до смерти!»

И проходили дни и ночи… Галанин успел побывать во всех взводах: во втором у Красильникова и в третьем у Девятова, в Погиблове и в Мхах. Везде было одно и тоже: озлобленные русские и испуганные и тоже сердитые немцы. Галанин объяснял и записывал жалобы, обещал всегда загадочно, но наверняка: злоупотребления скоро кончатся, а пока он там с кем-то наверху прекратит, требовал спокойствия и выдержки. Русские слушали его недоверчиво и подозрительно, но все-таки верили немного туманным обещаниям, обещали успокоиться и не делать глупостей, и обязательно просили разыскать генерала Власова, узнать, как им «злоупотребили» немцы и им рассказать. Красильников — высокий красивый лейтенант с лицом, порченным оспой, с большими ласковыми глазами, обещал ему полную поддержку: «Знаю, что вам будет трудно с вашими немцами, но обещаю, что у меня во взводе все будет в порядке… Не торопитесь, бейте наверняка, я буду вас держать в курсе наших настроений! Не бойтесь пока немцев не тронем… Кегель пусть продолжает спать!»