Человек без имени - Николай Веревочкин

Печален мир для человека, знающего эту тайну.

— Отец, — спросила однажды вечером мама, — это не нам привезли сено?

В переулке у плетня стоял аккуратный, словно причесанный, стог. На вершине его сверкало серебром ведро, полное спелой земляники.

Ночью стог сгорел.

Наивная, мог ли сгореть стог из еще не выросших трав?

Он неутомимо преследовал беглецов, неожиданно появляясь то на берегу озера, то у старой кузни, то на песчаном острове. По нескольку раз в день проплывал он в кузовах машин, в телегах мимо Дома с неизменным ведром на макушке. И когда кто-нибудь из домашних говорил с восторгом: «Посмотрите, какое красивое зеленое облако зависло над клуней!» — дезертиры из будущего вздрагивали: в закатном зареве золотого иконостаса облаков зеленел их стог.

Он требовал вернуться, ибо прореха во времени затягивалась.

Однажды к дому подъехала полуторка, груженная травой, и знакомый кузнечик прыгнул на плечо молодой женщины. Забытые запахи из завтра закружили голову.

— Вы стали для нас как родные, — сказала за ужином мама в печальном предчувствии.

Молодая женщина прижала к себе белобрысую девочку и положила голову на плечо маме. Никогда ей не было так хорошо и так грустно. Когда глаза застилают слезы разлуки, человек начинает видеть сердцем.

— Сегодня теплая ночь, — сказал он, — давайте все вместе спать на сене. Будем рассказывать страшные истории и считать спутники.

— А что такое спутники? — спросила девочка.

Из дому вынесли одеяла, и вся семья улеглась на душистых травах под открытым небом. Он видел, как она прихватила с собой старую куклу. В эту звездную ночь они задумали обмануть время.

… Ветер из прошлого шумел в вершинах деревьев. Так вот в чем дело, подумал человек без имени, воспроизводя на холсте зеленое облако. Ему никогда не вспомнить прошлого, потому что он из него и не возвращался…

Пока вольная птица прекрасного бреда уносила неизвестного художника в наивный мир хороших людей, пока он безуспешно пытался красками оживить этот забытый мир, Удищев, освободившийся от изнурительного и бесплодного стояния у мольберта, занимался сбытом картин, неутомимо охотясь на богатых клиентов. По всему Ненуженску расставил он свои сети, и как только в них попадалась достаточно жирная добыча, стремглав бросался на нее, вталкивал трепетавшую в «Мерседес» и увозил в свою нору.

Оглушенная неведомым радушием, опоенная вином, обкормленная красной и черной икрой, немилосердно исхлестанная березовым веником, жертва вырывалась от него с пустыми карманами, растерянной улыбкой на отпаренном лице и с полотном под мышкой. С некоторым недоумением разглядывал клиент странно привлекательный пейзаж, спрашивая внутреннее чутье: действительно ли эта картина — выгодное вложение капитала? правда ли что со временем за ней будут гоняться все музеи и коллекционеры мира? что он там говорил про «Подсолнухи»?

Молчало чутье. Но четко выведенная подпись «М. Удищев» утешала и успокаивала, как автограф на долларе.

Подпись, чего далеко не всегда можно было сказать о пейзаже, действительно принадлежала Мирофану.

Он с блеском реализовал идею Шамары, превратив виллу в постоянно действующую выставку-продажу картин. От прочих вернисажей она выгодно отличалась наличием сауны.

После изгнания художников Удищев произвел жесткий отбор нужных людей, очистив ряды парящихся от бесперспективных и до конца использованных. Разовый посредник, единственная задача которого состояла в том, чтобы свести Мирофана с конкретным клиентом, после ее выполнения, естественно, тут же изымался из парной, как старый веник. Впрочем, знаменитый живописец изредка перезванивался с ним. Если временно исключенный из близкого круга выходил на толстосума или сам становился таковым, он тут же приглашался в баню. Возвращался в лоно большого искусства.

Перспективный клиент или человек со множеством полезных связей поился, кормился и парился систематически. По надобностям и возможностям да воздастся. Эти люди из разряда хороших знакомых срочно переводились в закадычные друзья.

Вдохновенно, без устали хлестал Удищев березовым веником рыхлые задницы депутатов и отечественных бизнесменов, поджарые ягодицы заезжих иностранцев и местных бандитов, изящные розовые попки валютных проституток и искусствоведов. Это была не парная, а жаркая кузница. На этих благополучных седалищах ковалась известность художника Удищева, а зелень листьев превращалась в твердую валюту. В поте лица своего зарабатывал Мирофан славу и богатство.

Рассматривая очередной пейзаж человека без имени, он уже давно не испытывал удивления и жгучей зависти, совершенно искренне считая это своей вещью, и лишь опытным глазом определял цену. Если сказать о таком странно избирательном чувстве, как совесть, то, подписывая своим именем чужую картину, Удищев ничего похожего на ее угрызения не испытывал. Наоборот, чувствовал он себя благодетелем и спасителем почти бескорыстным. Просто подмастерье, ученик, из жалости подобранный им на улице, выполнял свою урочную работу. Талант — это тот же товар. Прозябавший на помойке бомж многим обязан ему, Удищеву. Да что значит многим? Всем. Жизнью. И потом — какая разница, кто поставит подпись на произведении. Главное — оно появилось. Если бы не он, Удищев, этим странным пейзажам никогда бы не материализоваться, не вырваться из небытия. О чем вы говорите, какая совесть? Обычная сделка. И, как в каждой сделке, — своя коммерческая тайна. В конце концов каждый должен отрабатывать свою пищу и свой кров.

Среди удостоенных высшего титула «друг» особо почитаем Мирофаном был Дусторханов. Близко знакомый по роду занятий с ненуженским бомондом, он легко приобщал к банным оргиям людей из самых верхов. Через эту парную, этот ледяной бассейн, обильный стол, как сквозь огонь, воду и медные трубы, провел он многих знатных горожан и гостей Ненуженска. Но дело, конечно, не в корысти, а в истинной дружбе, в совместном служении вечному, высокому искусству.

Все чаще в самых верхах стало произноситься: «Удищев». Считалось престижным иметь в офисе рядом с самурайским мечом или другой экзотической безделушкой картину известного художника, не говоря о возможности попариться в его бане. Здесь было самое интимное роение ненуженского бомонда. Но проникнуть в это златозадое общество стало не так-то просто. Особенно для однажды изгнанных. Отверженных.

Была пора последних снегопадов.

Они шли ночью, а днем превращались в дожди и смывали сами себя. Зима пряталась в ночи, как тать. Ее можно было увидеть только ранним утром, с краткой зарей предгорий. В этот час неправдоподобно красив был старый парк. Не только ветви, но и сами стволы деревьев облеплены чистым снегом. Он как бы клубится, светясь и сияя. И храм стоит, словно на облаке.

Отверженная Шамара, задумавшись, шла привычной аллеей. Она смотрела под ноги и не видела этого хрупкого великолепия. Как и многие книжные дамы, посвященные в большое искусство, она не чувствовала и не любила ни природы, ни животных. К тому же было не до этого. Даже снег не мог излечить ее от тоски. Только месть, одна только месть, жестокая и беспощадная, могла вернуть ей душевный покой.

Изо всех сил она старалась не вспоминать подлеца Удищева, но обида властно брала ее за холку и безжалостно тыкала носом в эту мерзость.

Душа ее жаждала мести сладкой, как оргазм.

Она растопчет его, как искуренную сигарету. А когда он, жалкий и ничтожный, запросит пощады, только рассмеется ему в лицо. Вот он хватается слабыми пальцами за край обрыва и умоляет подать руку, но она только смеется в ответ и дробит острым каблуком окровавленные фаланги. И они хрустят, как чипсы. Как приятен этот хруст, этот жалобный вой, эти напрасные мольбы о прощении. Какое наслаждение месть, если так волнуют даже мысли о ней.

Шамара, возбужденная садистскими мечтами, подняла голову и помертвела: на скамейке сидела обнаженная женщина, и тело ее было покрыто инеем.

Через секунду она поняла, что женщина вылеплена из снега. Но за эту секунду можно было умереть от разрыва сердца.

Шалун, вылепивший скульптуру, был не без таланта.

Какой-то кретин из ранних прохожих оторвал бедняжке голову и положил ей на колени, а чтобы было еще смешнее, вставил в холодные губы окурок.

Эхо испуга еще металось по темным закоулкам Шамариной души, и сердце дрожало надтреснутым колоколом. Она опустилась на скамейку рядом с обезглавленной женщиной. Дурные предчувствия тревожили мнительную Шамару.

По аллее абсолютно белого парка в абсолютной тишине шла абсолютно черная ворона и дергала головой, как сбежавшая с циферблата стрелка секундомера.

Мир только что был сотворен, и первый человек вылеплен из снега.

Шамара подумала, прислушиваясь к сердцебиению, — у нее и этой обнаженной снегурочки много общего. Их обеих коснулась рука антипигмалиона, надменного существа, превращающего живых, полнокровных женщин в ледышки. Над ними обеими коварно надругались и выставили на всеобщее посмешище.