Флэшбэк - Дэн Симмонс

— Латином — да. Но не истинным реконкистой, Леонард. Он не управляет всем Лос-Анджелесом, как провинцией Нуэво-Мексико. И теперь… это грядет.

Леонард только смотрел перед собой. Наконец он произнес:

— Это будет означать гражданскую войну на улицах.

— Да.

— Сколько… сколько времени у нас осталось?

Эмилио сильнее оперся на трость, лицо его стало еще более скорбным. Леонарду пришел на ум сервантесовский Рыцарь печального образа.

— Если вы с внуком можете уехать, то уезжайте… поскорее, — прошептал Эмилио.

Он вытащил из кармана визитку и великолепную авторучку, написал что-то по-испански и протянул визитку Леонарду. На кусочке картона были только имя Эмилио, адрес — милях в двух к востоку от Эхо-парка (Леонард никогда не спрашивал у Эмилио, где тот живет) и короткая, написанная от руки фраза. Любой прочитавший ее понял бы, что этого человека нужно пропустить, что он — друг, что его нужно проводить по адресу, указанному в визитке. Под фразой стояла подпись: Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа.

— Но как? — спросил Леонард, бережно складывая карточку и засовывая ее в бумажник. — Как?

— Есть конвои. Например, из фур, которые иногда берут пассажиров. А еще группы автомобилистов объединяются для дальних поездок.

— У меня нет машины.

У Леонарда началось головокружение — он всегда думал, что такое состояние предшествует инсульту или инфаркту. Лучи сентябрьского солнца внезапно показались ему слишком горячими.

— Я знаю.

— Блокпосты и пропускные пункты…

— Приходи по этому адресу, когда будешь уверен, что вы оба готовы, — сказал Эмилио по-испански. — Что-нибудь придумаем.

Леонард положил ладони на бетонный шахматный столик и уставился на старческие пятна, выпуклые вены, распухшие от артрита костяшки пальцев. Неужели это его руки? Нет, это невозможно.

— Ты помнишь, что сказал римский легионер Фламиний Руф о городе бессмертных в рассказе Борхеса «Бессмертный»? — спросил Эмилио, снова переходя на английский.

— Фламиний Руф? Я… нет. То есть я помню этот рассказ, но что он сказал… нет, не помню.

— «Этот Город, подумал я, ужасен; одно то, что он есть… заражает и губит прошлое и будущее и бросает тень на звезды».[31]

Леонард уставился на своего старшего товарища. Он понятия не имел, что на уме у Эмилио.

— Именно так воины реконкисты из Нуэво-Мексико смотрят на районы Лос-Анджелеса, еще подвластные гринго и азиатам, мой друг, — пояснил Эмилио. — Много крови прольется. И скоро. И если твой внук имеет отношение к изнасилованию Марии Эрнандес, он не доживет до тех времен, когда по городу ангелов потекут реки крови. Уезжай отсюда, если можешь, Леонард. Забирай внука. Уезжай.

1.04

Денвер

11 сентября, суббота

— Ты что, собираешься всю ночь смотреть на звезды и пить пиво? Или ляжешь в постель?

Голос Дары доносится через москитную дверь до веранд очки, где сидит Ник, глядя сквозь просветы между кронами старых сибирских вязов на крохотный лоскуток позднеавгустовского неба. Ночной воздух полнится треском насекомых, звуками телевизоров и стереоустановок из соседних домов и — время от времени — воем сирен с далекой Колфакс-авеню.

— Есть и еще вариант, — говорит Ник. — Ты приходишь сюда и садишься ко мне на колени, а я тебе показываю кое-какие созвездия.

— Я слишком толстая, чтобы сидеть на коленях, — говорит Дара, но выходит через скрипучую москитную дверь.

И правда, толстая… Дара почти на девятом месяце и не скрывает этого. В руке она держит еще одну банку «курса», но отдает ее Нику. Во время беременности она очень осторожна.

Ник похлопывает себя по колену, но Дара целует его в лоб, садится на старый металлический садовый стул рядом с ним и тихо говорит:

— Что-то я не вижу много звезд, тем более созвездий.

— Нужно, чтобы глаза приспособились к темноте, детка.

— Здесь не очень-то темно из-за городского освещения. Ты бы не хотел жить за городом… где-нибудь в горах… где звезды яркие? И тогда можно купить телескоп, который ты с таким вожделением разглядываешь в каталоге.

— Мы бы свихнулись в деревне, — говорит Ник, срывая крышечку с пивной банки и кладя ее на подлокотник, а не бросая в темноту. Он гордится чистотой их маленького дворика и веранды. — И потом, городские копы должны жить в городе. Это закон.

Он прихлебывает пиво и продолжает:

— Но ты права, хорошо, если есть телескоп и темные небеса… где-нибудь в высокогорье, скажем в Эстес-парке. Там всегда есть отблеск от Передового хребта,[32] но окружающие пики или высокие предгорья на востоке блокируют большую часть светового потока.

— Может быть, Санта-Клаус вспомнит, что ты хочешь телескоп, — говорит Дара, по-прежнему глядя в небо. Над крышами кружит полицейский вертолет.

Ник отрицательно качает головой. Он тверд:

— Нет. Слишком дорого. Есть сотня вещей, на которые можно потратить эти деньги, более важных… если осенью будет сверхурочная работа.

— Будет, — печально говорит Дара.

Ник знает, что она ненавидит его сверхурочную работу по выходным, хотя плата за переработку, которую отстоял профсоюз, для них очень важна. Но в этот уик-энд — а сегодня вечер пятницы — в этот уик-энд Ник свободен и проведет его с Дарой.

Ник (ему так хочется, чтобы его прежнее «я» перестало смотреть на эти дурацкие звезды и повернуло голову к Даре, которая видна в мягком свете, льющемся из кухонных окон и москитной двери, — хотя он с точностью до секунды знает, когда его прежнее «я» сделает это) понял, почему он, приобретя сорокавосьмичасовую ампулу, так часто выбирал именно этот уикэнд, когда Дара была беременна. Его ждал своеобразный секс (и очень сладострастный, без проникновения, но донельзя насыщенный ласками), однако причина заключалась не в этом. Дело было в простоте их отношений именно в эти выходные, за несколько недель до рождения Вэла, после чего вся жизнь так сильно изменилась. И еще в том, что Ник, заново прокручивая все это, каждой летней ночью засыпал, положив голову на располневшую грудь Дары.

— Ты был бы счастливее, став астрономом, Николас.

Сонный, расслабленный голос Дары, как всегда, возбуждает Ника.

— Ты хочешь сказать, что была бы счастливее, будь я астрономом, а не копом?

Он прихлебывает пиво и ищет на небе Альдебаран. Легкий ветерок шевелит листья вязов и более крупные листья соседских лип. Их шелест, еще не ломкий, — часть этого позднеавгустовского вечера.

— Понимаешь, — говорит Дара, — будь ты астрономом, мы бы жили где-нибудь на вершине горы. Может, на Гавайях. По крайней мере, далеко от всего этого.