От кутюр - Джейсон Томас

Сильвия со злостью взглянула на Баркли, но он и глазом не моргнул. В поведении всегда податливого Ричарда Баркли наступила какая-то необъяснимая перемена. Сильвия быстро произвела мысленные прикидки. За этой небывалой настойчивостью что-то кроется. Ей нужно было время подумать.

— Ты пообещал этой Голден?

— Да.

— Она ждет встречи со мной? Или просто хочет посплетничать с тобой?

— Вообще-то только с тобой. Меня не будет, — сказал Баркли.

Сильвии пришлось ухватиться за крышку стола, чтобы скрыть дрожавшие от гнева пальцы. Голос прозвучал ровно:

— Хорошо. Я сделаю этот чертов жест профессиональной вежливости. Но вот что я скажу тебе, Дики, дорогой, никогда больше так со мной не шути. Никогда!

— Я сказал ей, чтобы она ждала твоего звонка, — сказал Баркли, стараясь на этом покончить с разговором.

— Как мило. — Сильвия справилась с новым оскорблением в виде необходимости позвонить самой. — И где же она остановилась?

— У нее апартаменты у Пирра.

— Как это мило с ее стороны, — с сарказмом произнесла Сильвия. — А теперь убирайся отсюда, Дики. Прочь отсюда. — Когда Баркли закрыл за собой дверь, она пробормотала: — Ему не следует быть хозяином «Высокой моды». «Высокую моду» создала я. Она моя. Без меня ее не было бы. И он без меня был бы ничто — ничто. Ричард Баркли, ты больше никогда ничего мне не прикажешь.

По ту сторону двери Ричард Баркли улыбался. Он победил. В это трудно было поверить, но он не спасовал перед Сильвией Хэррингтон и в первый раз победил. Конечно, это небольшая победа. Но все же победа. Это первый шаг к свободе. Он бегом бросился в свой кабинет. Ричарду Баркли предстоял важный телефонный разговор.

Глава 7

Марселла Тодд всегда просыпалась рано. С самого раннего детства в Огайо она моментально и полностью просыпалась, едва только в окно начинало светить солнце.

На Манхэттене башни многоквартирных домов, окружавших дом рядом с Греймерси-парком, в котором была ее квартира, заслоняли всякое утреннее солнце, способное проникнуть в ее спальню. Но иногда несколько лучиков просачивалось сквозь не затянутые шторой световые окошки над парой створчатых застекленных дверей даже в холодный январский вторник.

Марселла любила свою квартиру на втором этаже, выходившую окнами на Греймерси-парк. Здесь можно было помечтать, выглянув на улицу и увидев только верхушки старых деревьев в уютном закрытом парке — только у жителей непосредственно примыкавших к парку домов были ключи от него, и это превращало парк в зеленый оазис посреди бетонных джунглей. На скамейках Греймерси-парка никогда нельзя было встретить бродяг или пьяниц. Даже в январе, когда с деревьев облетели уже все высохшие листья, ни грохот ремонтных работ, ни яростные вскрики автомобильных гудков не могли заглушить щебета птиц. Это напоминало Марселле городскую площадь в Кенфилде, штат Огайо. В Греймерси-парке не было старательно отреставрированной эстрады для оркестра, но весной здесь расцветали бледно-желтые нарциссы, а осенью землю устилал ковер разноцветных листьев. И Марселле казалось, что в этом жестоком городе у нее есть какие-то корни.

Марселла решила прогуляться вокруг железной решетки парка. Выпал свежий снежок, так что в течение нескольких часов ранним утром все будет выглядеть чистым.

Времени было много. Встреча с Марти Голден в отеле Пирра назначена на одиннадцать часов. Потом они поедут на ленч к Сильвии Хэррингтон. Марселле было очень любопытно узнать, почему состоится этот ленч. Когда накануне вечером ей позвонила Марти и сказала, что она может не ходить сегодня в контору, «потому что у нас будет ленч в «Высокой моде» с этой Хэррингтон», Марселла сразу же начала задавать вопросы. В конце концов, она же была журналисткой. Марти называла ее редактором по вопросам моды синдиката Голдена, но Марселла предпочитала слово «журналист». Большинство редакторов по вопросам моды считались продолжением отдела рекламы. Когда она получила свою первую работу в «Чикаго геральд», сотрудники решили, что она тайком работает на рекламный отдел.

Может, изначально ей и готовилась эта роль. Но она выбрала себе другую. Получить работу ей посчастливилось. Это было ее первое журналистское место, а «Геральд» была крупной газетой. Марселла никогда не пыталась притвориться перед самой собой, что не знает, как оказалась на этом месте. Она была другом, близким другом — «очень близким другом», согласно мнению некоторых сотрудников — Кевина О'Хара, чудо-мальчика, редактора некой сомнительной бульварной газетки. Первое время в «Геральд» Марселле приходилось несладко. Половина коллектива считала, что она проложила себе дорогу к работе через постель, а вторая ненавидела ее за железную выдержку.

Но все изменилось.

Марселла стала настоящей журналисткой. Она писала, основываясь на проверенных документах, о ценах и плохом качестве товаров. Для нее не существовало священных коров. Когда мода становилась претенциозной и нелепой, она ее высмеивала. Она нападала на известных модельеров за то, что они создавали дешевку и драли за нее бешеные деньги.

Читатели ее любили, хотя кое-кто из рекламодателей приходил в ужас. Что еще важнее, она завоевала уважение коллег. Годы, проведенные в Чикаго, были хорошим временем.

В Нью-Йорке тоже было неплохо.

Но все же она скучала по дружеской атмосфере большой рабочей комнаты, заполненной странными и яркими личностями. В конторе синдиката Голдена у нее была отгороженная тремя стенами кабинка, не способствовавшая переговорам с соседними столами. В конторе Голдена не было той атмосферы непринужденного товарищества, которая царила в большом рабочем помещении «Геральд». Поскольку большинство журналистов синдиката постоянно были в разъездах, контора казалась пустой и словно вымершей.

Нынешнее утро сулило приятное разнообразие. Прежде чем отправиться на прогулку по небольшой территории парка, Марселла совершила свой ежедневный ритуал. Скинув фланелевый халат — если и не слишком стильный, зато теплый, — она обнаженной встала перед трельяжем. Этому научила ее Ширли Гамильтон, когда больше десяти лет назад Марселла начинала в Чикаго свою карьеру манекенщицы.

— Следите за костями, — говорила Ширли. — Вас, девушки, постоянно приглашают на ужин. Чудненько. Только не надо есть. Кости. Помните о костях.

В тридцать четыре года кости Марселлы по-прежнему выглядели великолепно. Все те же сто восемнадцать фунтов, что она весила в возрасте шестнадцати лет, были распределены по все тем же местам. В шестнадцать это было необычно. Еще более поразительно это было почти двадцать лет спустя. Кожа на скулах всегда туго натянута, а сама кожа безупречна. Марселла была не только все той же яркой блондинкой, что и в подростковом возрасте, но ее волосы были по-прежнему ей послушны. Вот сейчас они лежат львиной гривой, а теперь — несколько взмахов щеткой и немного шпилек — она готова к официальному приему. Марселле никогда не приходилось волноваться за свой внешний вид. Он всегда был при ней.

Одевалась она просто. У нее были совершенные ноги — одно время она в течение двух лет была звездой национальной рекламы колготок — и на удивление полная для манекенщицы грудь. В ее фигуре не было изъянов, которые следовало маскировать.

Но все равно каждое утро она осматривала себя в зеркале. Это стало привычкой. Не начала ли морщиниться или обвисать кожа на локтях, щиколотках или с внутренней стороны бедер? Нет, со времени вчерашней инспекции ничего подобного не случилось. Она не знала, что станет делать, если обнаружит обвисшую кожу. Она терпеть не могла выполнять бессмысленные упражнения. И если кто-то мог посчитать пешую прогулку за тридцать кварталов причудой, то Марселле Тодд, которая часто именно так и поступала, чтобы посмотреть на людей на улицах и увидеть, что они носят, никогда и в голову бы не пришло пойти в гимнастический зал или начать день с пятидесяти изнурительных приседаний.

Она была не из тех, кто станет делать пластические операции. Марселла не боялась старости. Возможно, у нее был иммунитет к красоте. Она знала слишком много красивых женщин, которые были глупыми, или эгоистичными, или, что еще хуже, скучными. Может, ее замужество сложилось бы по-другому, не будь она так красива, а муж так ревнив. Красота никогда не производила на нее впечатления, если не сопровождалась индивидуальностью и честолюбием.

Жизнь Марселлы была трамплином честолюбия. Не успевала она достичь одной цели, как уже обнаруживала другую, к которой стоило стремиться. Ей нравилось честолюбие и в себе, и в окружавших ее людях.

Она натянула толстый свитер с большим стоячим воротником, прямую юбку с разрезом, коричневые ботинки, потому что все еще шел небольшой снег, и шубу из рыси. Шуба для Нью-Йорка с его суровым климатом была скорее необходимостью, чем предметом роскоши. Она взглянула на часы. Было ровно девять.