Кроме тебя одного - Сергей Стешец

От этих мыслей он успокоился, и тревога прошла. Будто ненароком, будто случайно прыгнула память в прошлое, в самое светлое, самое дорогое ему воспоминание. Он вспоминал медленно, не спеша, смакуя подробности. Он вспоминал, как бы разговаривая сам с собой; нет, не с собой, а будто доверительно рассказывал самому близкому другу — такому другу, о котором мечтал всю жизнь, исключая дурные, на сон похожие, шесть последних лет, но так до сих пор и не встретил его.

«В теплую майскую ночь звезды можно было собирать пригоршнями и гасить их в прохладных волнах реки. Но мне жаль было их — беззаботных и теплых; я представил, что после того как утоплю лодочку своих ладошек с жемчугом звезд под воду, они превратятся в горку черной и холодной окалины, и на Земле станет меньше радости. Я решил не касаться звезд руками, потому что они зажигаются вечером в высоком-высоком небе, чтобы ими любовались. Звезды нужно любить и не трогать их без нужды, потому что они любили людей, не задумываясь срывались с небосклона, когда кто-нибудь загадывал желание и хотел, чтобы оно исполнилось.

Мне в ту пору было четырнадцать лет, и я еще любил звезды и жалел их. И еще я любил Риту — девочку из параллельного седьмого класса с рыжими косичками-хвостиками. Ей, промучившись ночь, я признавался в любви первыми в жизни стихами; признание это украдкой на перемене подбросил в ее портфель. Я назначил ей свидание здесь, у чистой речушки Липянки, с останавливающимся от тревоги сердцем ждал ее третий час кряду, загадав десяток раз желание по сорвавшимся звездам. Но не всесильны, видно, добрые звезды, или не для исполнения моих желаний гасли они; надо было, наверное, отыскать свою звезду и попросить ее упасть в реку — и тогда, конечно, пришла бы Рита.

Я сидел на теплом валуне, жонглировал в обиде камушками-голышами и никак не мог выбрать из миллиарда звезд свою: как только пытался угадать ее, срывалась другая — рядом или на противоположном краю неба; от волнения я не успевал прошептать своего желания — звезда, прочертив в космосе яркую линию, гасла. А может быть, она и была как раз моей звездой?

И тогда я подумал, что камушки-голыши в моих руках — это погасшие звезды. Значит, исполнилось чье-то заветное желание, значит, обязательно — придет время — исполнится и мое».

Царь небесный! Неужто это было с ним? Неужто в его голове живут эти романтические воспоминания? Куда все уходит, кто виноват в этом? Время? Разве оно превратило романтичного юношу в задавленного реальностью бича? Кто, кроме тебя одного, отвечает за твою судьбу?

Проснулся Митяй, разбудил Ваню. Оба сидели на матрасах у стены — взъерошенные, не выспавшиеся, обиженные — словно два птенчика, вывалившиеся из гнезда, заполошенно прижимались друг к другу, беззащитные перед этим огромным и жестоким миром. О чем они думали, что у них за душой — постичь ли это Кешке, и надо ли постигать?

Жизнь катится по земле огромным колесом; кто-то вскочил на него и, посвистывая, ловит свежий ветер жадным и плотоядным ртом, а кто-то, как он, Кешка, Митяй, Ваня, Булат, попали под него; раздавило их, расплющило — не распрямиться, не поднять голову. Но разве человек немощнее былинки, которая, вдавленная в землю колесом, гордо затем поднимается к солнцу?

Митяй начал собирать в холщовую сумку нехитрые свои пожитки. Сейчас они уйдут, успеют уйти до того времени, как появятся шабашники. Митяй с Ваней сядут на автобус, идущий первым рейсом в Жаксы, а он, Кешка, останется вдвоем с Булатом против четверых шабашников. Если учесть, что Булат не способен даже пальцем пошевелить — вчера его пришлось кормить с ложечки, как годовалого ребенка, — то Кешке придется вступать в бой одному. Но честно ли это со стороны Митяя и Вани, если за Ванино унижение должен подставлять голову один Кешка? А они, Ваня с Митяем, его об этом просят? Стоит ли вообще ввязываться в эту историю, не лучше ли собраться вместе с ними и уехать? Но в Кешкиной душе родился азарт мести — такого давненько не бывало с ним.

Оттого, что он способен на риск, оттого, что решается идти по лезвию ножа, ему сделалось хорошо и спокойно.

— Ты чего лежишь, елки-палки?! На автобус опоздаем! — разозлился Митяй.

— А я не собираюсь ехать с вами! — легко и весело ответил Кешка.

— Не проспался, что ли?! — Митяй закружился по складу, будто потерял что-то ценное и никак не мог найти. — Ради паршивых башлей и бормотухи дерьмо жрать?

— Нет, Митяй. — Откуда мог знать бич с «дореволюционным» стажем, как любил говаривать он сам, что творилось в душе Кешки? Молчаливый протест Митяя — это не урок для такого подонка, как Ефименко. В соседней Кийме шабашники найдут других бичей, также будут издеваться над ними. В кои лета решился Кешка хоть на какой-то поступок и отступиться? Нет уж — кукиш тебе, Митяй! — Или я плюну в рожу Борьке, или останусь последним фуфлом.

— Тебя же отделают почище Булата!

— Ну и хрен с ним!

— Вальты вразбежку! Посмотрите на этого пижона!

— Ладно, Митяй, не нервничай. Поезжай себе с богом! Если к вечеру не вернусь в Жаксы — выпей за упокой. — Кешка понимал, что красуется перед бичами, упивается своей независимостью, но этим он накручивал себя, глушил страх, который уже рождался в нем и противно посасывал под сердцем.

— Вот дурень! Уперся, как баран! — Митяй недоумевал и злился.

— Да выматывайся ты, бляха-муха! Не капай на нервы!

Митяй в сердцах зашвырнул сумку с пожитками в угол.

— Елки-палки из-за этого пижона придется с последними зубами расстаться!

Кешка не обижался на брюзжание Митяя, лишь взглянул благодарно на него.

Ефименко пришел их звать на работу один. Лохматый и небритый, но против обыкновения — добродушный. Оттого, наверное, что похмелился. Сивухой от него шибало на версту.

— Цуцык у лесе сдох! — удивился он. — Пролетариат готов к трудовым подвигам!

«Че ж ты, гад, один заявился? — думал Кешка, не решаясь подойти к Борьке. — При свидетелях оно бы красивше было!»

Как там в красивых русских романах прошлого века? Подлец! Потом: бах! — пощечина. Потом: извольте, я к вашим услугам! Могли же люди! Деньги, шампанское, балы, женщины — а они на дуэль. Чего им не хватало? Честь берегли? А на кой честь, если безусым землю парить? Тебе-то, бич, что терять, кроме своих цепей? Подошел — и плюнул в рожу. Плюнул? Да еще в рожу! Тьфу, как не интеллигентно! Это совсем по-Борькиному: затрещину врезать, в морду плюнуть. Он, гад, пощечину ни от кого не получал, наверное.

Кешка усмехнулся про себя: играет в какие-то детские игры — подлец, пощечина. Кому это нужно? Что изменится от этого? Отметелят шабашники его, еще и почки отобьют. На кой ему такие приключения?! Себя утешить? Мол, и у бича гордость имеется! Плюнул бы на все это, на все эти гусарские дела Кешка, если бы Митяй так ехидно не смотрел: что, пижон — вот он Борька! В штаны наложил?

Кешка ли, не Кешка подошел к Ефименко, выдавил хрипло, едва не проглотив голос:

— Ты — ублюдок!

Пока Ефименко недоуменно пережевывал наглость бича, Кешка врезал ему пощечину — красиво, с оттяжкой, как делали, наверное, гусары в прошлом веке. И внутренне сжался весь, ожидая удара. Борька рот открыл в удивлении, пытаясь сообразить: не приснилось ли ему в дурном сне, что гнида Кешка не дулю показал, не камнем швырнул, а, как порядочный, дал леща по щеке?

Налившись кровью, Ефименко выбросил свой волосатый, огромный кулак к подбородку бича, вложив в удар всю злость, накопившуюся за тридцать лет жизни. Охнув, Кешка отлетел к стенке фуражного склада, но и Борька опомниться не успел, как оказался на земле — подсекли его ноги Митяй с Ваней, навалились на него. Разбросал бы их здоровый, как бугай, Ефименко, если бы ожидал этого нападения. Но пока он сообразил, что произошло, в глазах у него потемнело от удара под дых ботинком.

Бичи его били с яростным остервенением, били ногами, как по мешку с опилками. Кешка, бросившийся на помощь Митяю и Ване, совсем потерял голову — злоба, ненависть, стоявшие горячим туманом в голове, заставили его забыть обо всем на свете, он наскакивал на не сопротивлявшегося, корчащегося в пыли Ефименко и с наслаждением погружал носок ботинка в мягкий его живот.

— Хватит! Хватит, елки-палки! — Митяй оттягивал его за рукав и со страхом смотрел на перекошенное, озверевшее лицо Кешки.

До Кешки тоже дошло, что так недалеко и до мокрого дела. Он остановился, тяжело перевел дыхание — мелко дрожали его руки, все тело его вздрагивало, отходя от возбуждения.

— Смываемся! — закричал Митяй, увидев, что к фуражному складу бегут Короткий и Курлович.

Митяй рванул в степь, за ним — Ваня, но Кешка сел на землю, обхватив голову руками. Митяй оглянулся, увидел сидящего рядом с Ефименко Кешку, его вздрагивающие плечи — и непонятно было: плакал он или смеялся? Матерясь про себя на чем свет стоит, последними словами проклиная Кешку, Митяй вернулся назад, а следом за ним приплелся и Ваня, как раз в тот момент, когда подбежали шабашники.