Кроме тебя одного - Сергей Стешец

— Что за кипиш?! — Яшка схватил за грудки Митяя, начал трясти его, а тот от испуга и слова произнести не мог.

Спокойно поднялся с земли Кешка.

— Что вы сделали с Борькой, подонки?! — Короткий отшвырнул Митяя и схватил за волосы Кешку — так больно и крепко, что корни затрещали.

— Не ерепенься! Давай разберемся, — остановил его Курлович.

— Я счас с ним разберусь! Я с него скальп сниму!

— Снимай! — усмехнулся ему в лицо Кешка, совсем не обращая внимания на боль. Ему было все равно: изобьют или убьют его — на душе стало пусто, как в космосе. Нет, в космосе холодно и черно, а у него просто пусто, как в новой квартире, в которую еще не завезли мебель, как в душе новорожденного, не знавшего еще жизни, а значит, и цены ее.

Усмешка бича, его равнодушно-гордое «снимай!» сбили Короткого с толку, он выпустил волосы Кешки и подбежал к Борьке. Он удивился: почему не сделал этого раньше — ведь Ефименко могло быть совсем плохо. И ненароком мелькнула мысль: отчего это в человеке месть просыпается раньше сострадания? Потом он зациклится на этой мысли, будет ругать себя последними словами, но она не будет давать ему покоя. А сейчас она просто промелькнула, как хвост кометы в небе.

— За что они тебя? — Короткий перевернул Борьку на спину. Бичи не били его по лицу, оно лишь исказилось от боли. Ефименко застонал, испуганно вращая зрачками.

— Он Ваню того… — подал голос Митяй.

— Что «того»? — не понял Яшка.

— За бабу приспособил.

Короткий с недоверием посмотрел на Ваню, Митяя, потом на Курловича. Брезгливо скривились его губы, когда он встретился с затравленным, как у загнанного животного, взглядом Ефименко.

— Подонок! — прошептал Яшка, вставая с колен. И не удержался, чтобы не пнуть Борьку.

Удивленно, как будто видел впервые в жизни, смотрел на Ефименко Курлович. Тошнота подкатила к горлу, и Сергей, резко развернувшись, пошел к кормоцеху. Никогда еще не было у него так гадко на душе.

Шабашку лихорадило два дня. Бичи хотели уйти, Арнольд призывал воздать им по заслугам за наглость по отношению к Ефименко, но веско сказал Короткий:

— Тронешь хоть одного — я тебя горбатым сделаю!

Узнав подробности драки, он вдруг привязался к Кешке, стал опекать его и уговаривать бичей остаться. Курлович был солидарен с ним. Борька отлеживался в своей комнате, и Раткевич остался бы в полном одиночестве, если бы не повариха Соня, с которой он развлекался по ночам. Арнольд думал, что с этой шабашкой ничего хорошего не выйдет. Борька дней на десять не работник, Булат тоже еще не оклемался. Митяй с Ваней без контроля Ефименко будут чистить свинарник до второго потопа. Трое же на такую орду только и заработают, чтобы с бичами рассчитаться да на дорогу обратную хватило.

А ведь он рассчитывал на три-четыре куска, уже о покупке черной «Волги» договорился с одним гомельским маклером.

«Все из-за козла этого, Ефименко! — злился Раткевич. — Знал же, что голубыми делами занимался. Надо было сунуть кулак в морду, чтобы зарекся!»

Знать-то знал Арнольд, но не думал, что бичи способны поднять бучу. В прошлую шабашку их, как гнид, давили — и молчок.

«Однако еще не вечер!» — решил не паниковать Арнольд и целый день крутился в совхозе на строительном дворе, пробивая пиломатериалы. После ужина и вовсе утешился, уведя Соню в красный уголок.

Раткевич был опытным бригадиром, не первый год скитался по шабашкам, умел ладить с местным начальством, потрафлять коньячком и щедрыми посулами. Вот и задумал завтра, в воскресенье, устроить пикничок на природе с главным экономистом, прорабом, мастером и завфермой. Они и так уже клюют на обещанные «куски», но подстраховаться — не помеха делу. Заодно и бригаде выходной устроить: отдохнут, попьянствуют, порыбачат — и забудут, глядишь, о Борькином скотстве. Угощать же дорогих гостей будет сам — в таких делах лишние свидетели ни к чему.

Назавтра с утра Арнольд закупил шесть бутылок коньяка, четыре водки, у кендыктинского аксакала выторговал за шестьдесят рублей жирного барана. Третью часть барана, две водки и червонец на бормотуху пожертвовал бичам, а с ними — и Курловичу с Яшкой.

С десяти утра прижаривало так, будто солнце хотело высушить и без того мелкий Ишим до самого дна. Прозрачным маревом клубился над рекой парок. Все живое в выжженной июньской степи словно вымерло: не тренькал кузнечик, не журчал в высоком небе жаворонок, попрятались в прохладные норы сурки, суслики, полевки. Трава под ногами хрустела и обламывалась, как после степного пожара. Вокруг — бледно-желтое царство с седыми прядями заколосившегося в ложбинах ковыля. И лишь у берегов Ишима зеленели пойменные луга с ярко-желтыми фонариками одуванчиков и белоголовыми кашками.

Короткий с Курловичем, бичи и среди них оклемавшийся, наконец, Булат, дойдя до реки, сразу же бросились в воду, едва сбросив с себя одежду. Впрочем, среди них не было Вани, назначенного гонцом за бормотухой.

Кешка нырнул с невысокого берега, как в детстве в липянский омут, сильно оттолкнувшись ногами; долго, пока хватало дыхания, шел под водой, впитывая каждой клеткой тела прохладу реки. Вынырнул у противоположного берега, у самых камышей — Ишим в этом месте был не шире полсотни метров. Фыркнул, ударил ладонями по воде.

— Благодать, бляха-муха! — закричал Митяю, копошившемуся на середине реки, испуганно-восхищенно таращившему глаза, как щенок, впервые брошенный в воду.

— Кайф! — подтвердил Митяй, загребая по-собачьи.

На берегу, зайдя в воду по щиколотку, мыл острые свои коленки Булат. Пока бичи плескались, шабашники, обсохнув на солнце, взялись за дело: Сергей стаскивал в кучу сухой тальник и прошлогодний камыш для костра, а Яшка приложился к бутылке и, закусывая горбушкой хлеба, равнодушно уставился на неподвижный поплавок. Скоро ему рыбалка надоела, и он, подогнув под себя длинные, худые ноги, спрятав голову под рубашку, через несколько минут уже похрапывал на прибрежном песочке.

Наплескались и бичи. Кешка подошел к Курловичу, терзавшему мясо тупым ножом.

— Да не так это делается, Серега! — отобрал он у него баранью ляжку.

Бич ловко стал вспарывать острием ножа сухожилия и мышцы, отделяя мясо от кости.

— Мастер! Будешь за шеф-повара, — похвалил его Курлович. Кешке его похвала ни шла, ни ехала — не ребенок.

— Поди шампуров из талы нарежь!

Ефименко или Короткий возмутились бы, еще и подзатыльник врезали бы, а Курлович пошел к кустам без лишних слов. «Интеллигентное все же воспитание!» — весело подумал Кешка.

Сегодня ему было весело просыпаться, завтракать, идти на речку, купаться, готовить шашлык. Весело от того, что сегодня бичи впервые сидели за одним столом с шабашниками — так Сергей с Яшкой решили, что одновременно с ненавистью осторожно поглядывал на него Борька — весь измятый и осунувшийся. Митяй с Ваней слушались его с полуслова — зауважали, значит, разговаривают с ним, как с равным, Курлович и Короткий.

Прибежал Ваня, когда Кешка и Сергей уже развешивали шампуры над углями, схватил удочку — помчался рыбачить, будто понимал в этом толк. Скорее всего сачкануть захотел, чтобы не гоняли за кизяком да камышом. Раскусил его Кешка: сидит, на поплавок вылупившись, и не видит его. Клюнуло несколько раз — ноль внимания.

— Клюет, Ваня! — крикнул Кешка.

Тот вздрогнул, с испугу рванул удочку за себя, голым крючком камыш поймал. Пошел в воду леску отпутывать, а Кешка хохочет — весело. Жить, блин, хочется — у реки сидеть, вино пить, шашлык есть. А что? С друзьями рванул на реку в выходной — порыбачил, покалякал, песню под гитару погорланил, молодку потискал — здоровая жизнь. Не то, что в соломе, облевавшись, лежать. Как ты думаешь, педагог? Что лучше?

Откуда тебе, Сергей Петрович, это знать! Ты по помойкам не шастал, людей похмельной рожей не пугал — у тебя все чистенько да пристойненько, как на кладбище. Исключительная благодать! Так вроде у Высоцкого?

О чем думает Курлович, неумело протыкая шампуром мясо? Чего гадать — есть, наверное, о чем думать. В шабашку неспроста погнал. Верно, сидит на бобах, как Кешка когда-то. Квартиры нет, раз дом решил строить. Жена тоже пилит: у других мужья, как мужья! Ученики нервы поедом едят, директор школы по части плохой дисциплины на уроке недоволен, какая-нибудь перестарка-коллега с кукишем на голове, не дождавшись ответных чувств, промывает косточки по всем углам. Хреновая твоя жизнь, Серега Курлович, извините — Сергей Петрович! Я — грязный и запойный, — но свободный. Башли мне до фени, лишь бы выпить пофартило да пожрать нашлось. И жена — не указ, и директор, и министр с Генеральным секретарем. Куда захотел — туда и пошел. А чего же я тебе завидую, бляха-муха?

Митяй — мужик азартный. Увлечется чем-нибудь — не оторвешь. И чего бичует? Мог бы жить припеваючи — азартом брать. Только ли мало их, азартных, начальнички пузатенькие, спокойненькие, самодовольные — к ногтю, к ногтю, чтобы не рыпались! Он, Кешка, что? Не крутился на первых порах? Еще как! Кому его кручение надо было, если от него одно беспокойство!