Ракурсы - Наталья Иртенина

Но когда я взялся за ручку двери, чтобы выйти из магазина, я уже знал, что никакое бухло мне не поможет, сколько его ни выпей. Я боялся выходить на улицу. Я не знал, что меня там ждет: быть может, у входа меня уже караулит Лиза Пяткина, а может, под ногами там будет чавкать болото липкого пегого дыма-тумана, с каждым шагом все сильнее засасывая меня вглубь. Но стоять и трястись от страха в магазинчике я тоже не мог, потому что как только я об этом подумал, мне стало казаться, что сейчас пол подо мной разверзнется и многочисленные руки Лизы Пяткиной утянут меня в преисподнюю.

Тогда я разом выхлебал всю оставшуюся водку, поставил бутылку на пол и пнул дверь. Снаружи никого не было. Я вышел, затравленно озираясь по сторонам. И едва сделал несколько торопливых нетвердых шагов, сзади что-то с сильным грохотом обрушилось. Я оглянулся – тяжелый козырек, раньше торчавший над входом в продуктовую лавочку, теперь лежал на тротуаре, разбитый на куски и покореженный.

Где-то над ухом у меня раздалось знакомое уже гнусное хихиканье. Только на этот раз мерзавец не стал заводить со мной разговор.

Я повернулся, припал к стене, потом, шатаясь, пошел куда глаза смотрели, поминутно оглядываясь в тревоге на любые резкие звуки.

6

Следующие два месяца я не переставал дрожать от страха, целиком и полностью уподобившись перепуганному суслику из мультика. Я был совершенно уверен, что сошел с ума. Ничем иным я не мог объяснить постоянно падающие на меня балконы, рекламные щиты и фонарные столбы. Впрочем, точно так же я не мог объяснить то, что они всегда промахивались, пролетая в метре или полуметре от моей головы.

С того дня, когда за мной приходила Лиза Пяткина, я больше не ел ни марок, ни грибов. И два месяца мир вокруг меня растворялся сам по себе, без малейшего вмешательства с моей стороны. Раньше, когда я глотал марки, я совсем не задумывался над тем, каков истинный механизм этого развоплощения мира. Но теперь марок не было, и я в жуткой панике наблюдал за тем, как окружающая реальность теряет былые твердые очертания, становясь зыбкой и вязкой, как кисель.

Я ни в чем больше не мог быть уверенным – ни в себе, ни в тверди под ногами, ни в том, что доживу до завтра.

Один раз на меня обрушилась коробочка автобусной остановки. Я успел выскочить – вместо меня железяками и стеклом придавило какую-то старушенцию. Несмотря на тщедушность бабульки, крови из нее вытекло много, на удивление много.

Дважды на меня бросались с проезжей части улицы взбесившиеся автомобили и, ломая зеленые насаждения, врезались либо в столб, либо в стену дома. Я видел побледневшие от испуга физиономии обоих водил, но ничем помочь им не мог. Если бы я сказал автоментам, что это все штучки Оно, которое охотится на меня, мне бы, конечно, не поверили. Я бы и сам себе не поверил. Слишком уж кошмарненькой была эта мысль, и поэтому я предпочитал думать, что просто свихнулся.

Только с каждым днем становилось все труднее притворяться слепым и сумасшедшим. Мир вокруг просто-напросто выживал меня из себя, выдавливал, как гнойный прыщ.

Дома у меня, в моей комнате под потолком поселились страшные хари. Я увидел их однажды вечером: они высовывались рядком из тоненькой щели на стыке между стеной и потолком и с интересом разглядывали меня. Их было штук шесть – круглых, как мячики, косматых голов с ушами, как у летучих мышей, свинячьими глазками и рожами слабогуманоидных инопланетян. Увидев, что я на них смотрю, они захихикали, как глупенькие школьницы, а потом все разом показали мне язык, состроив при этом такие гадкие хари, что меня чуть не стошнило. Я запустил в них пустым чайником, из которого перед тем пил воду, и сбежал на кухню. Но они чайника не испугались и продолжали исправно на меня таращиться, когда я бывал в своей комнате. По-моему, они торчали там, даже когда я спал. В общем, устроили круглосуточный наблюдательный пост. Не знаю, что им было нужно от меня.

Несколько раз я падал с табуреток, стульев, скамеек, потому что им вдруг вздумывалось ломаться подо мной. Я боялся выходить на балкон из опасений, что он тут же обвалится.

Все вокруг стало совершенно нереальным, не на что было опереться даже мыслью – как только я принимался думать о каком-нибудь фрагменте материального мира в надежде обнаружить в нем хоть какую-то устойчивость, тут же оказывалось, что я не могу схватить самую суть этого куска реальности, она уплывала у меня из-под носа – а без нее, без сути, без главного в вещи или явлении они точно так же легко размывались в кисель и дальше – в совершеннейшую пустоту.

Взять, например, хотя бы диван, на котором я провел большую часть тех двух месяцев. Пытаясь объять его мыслью, я упирался в бессмысленность: я не верил, что диван – именно то, за что он себя выдает. Это не диван, это что-то совсем другое, лишь притворяющееся диваном. А диван – это… это тоже что-то совсем другое, только что именно, я понятия не имел. Ну а раз так, значит, то, на чем я лежу, в любую секунду может лопнуть, как мыльный пузырь, и тогда я провалюсь в бездну.

Такие вот дела.

И в конце концов мир, лишенный своей сути, обессмысленный регулярными вторжениями и атаками Оно, охотящегося за мной, окончательно выдавил меня из себя.

Только перед этим ко мне приходила моя бабка. Она давно была мертвая, но вдруг воскресла. Посмотрела на меня строго и головой покачала. Я бы испугался, но куда же еще больше было пугаться. Только глазами хлопал на нее. А она руку подняла и поманила меня. И ушла. Потом я понял, что в ней страшно было. От нее свет шел. И я к нему прилип. К свету этому. Нутром прилип. Потянула она меня за собой.

Я проснулся, сел и впервые в жизни перекрестился. Три раза. Со страху.

На следующий день я выглянул в окно и три секунды спустя уже летел вниз вместе с кусками аккуратно отвалившейся стены моей комнаты на восьмом этаже.

Еще через несколько мгновений я увидел себя погребенным под обломками кирпичей и мертво таращущимся в голубое небо. Я чувствовал небывалую легкость, свободу ото всего земного и умиротворение. Поначалу мне было чуть-чуть жаль свою мертвую, искореженную телесную оболочку, но это чувство жалости к бывшему себе быстро умалялось и в конце концов совсем исчезло.

Я немного покружил над своей погибшей плотью, а потом полетел туда, куда мне показывал выбившийся из-под рубахи серебряный крестик, который давным-давно моя бабка велела мне никогда не снимать. Только впереди меня уже ждали они– мерзавцы со страшными харями, мои старые знакомые.

Картина смерти собственной оболочки была последним ракурсом моей тоже разбившейся вдребезги унылой коллекции.