Три седьмицы до костра - Ефимия Летова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как воспоминание о прошлом осталась Снеговица — единственный в году день, а точнее, ночь, когда в Тионе идёт снег. Если раньше падение обжигающе-холодных звёздочек считалось проявлением небесного гнева, то теперь наоборот — снега ждут как гарантии грядущего спокойного и мирного года, а в те редкие года, когда Снеговица остаётся бесснежной, тревожатся и ждут самых разных бед — от голода до войны…
Хотя Снеговицу и отмечают в самый разгар морозя, да еще и ночью, никто на нее слишком уж тепло не одевается. Так-то и руковицы готовят, и шапки — но большое скопление народа и горящие повсеместно костры обеспечивают возможность одеваться легко. У каждой девушки, достигшей совершеннолетия, у каждой женщины припасено особое платье — белое, голубое или серое, с вышивкой бисером в цвет ткани, как правило — в виде снежных звездочек, с широкими рукавами. Лассы в таких платьях похожи на птиц. Никаких теплых шуб — от холода защищают огромные пуховые платки примерно в четыре локтя длиной.
Я сшила себе платье на Снеговицу давно, еще в светень. Сшила быстро, а вышивала долго и с трудом, светлыми длинными вечерами, после учебы и рабочего выматывающего дня, исколов пальцы — рукоделие никогда особо мне не давалось. Платье терпеливо лежало, аккуратно сложенное в холщовом мешке, переложенное сухими веточками пахучей лерианы — чтоб отгонять всякую прожорливую мошкару. А вот теперь оно висит у меня перед глазами, ждет своего времени. Но никакого настроения надевать его у меня нет. Вся деревня ожидает праздника с нетерпением, а я…
Еще пару дней назад я думала, что боюсь пришествия твари. Боюсь вида собственной крови на белой ткани. Боюсь разоблачения на виду у всех. Но внезапно все переменилось — и сосредоточием моего страха и отвращения стал Теддер Гойб. Всего лишь человек, обычный человек с пустой улыбкой на губах и бессмысленной похотью в глазах.
Я не сказала ни о чем ни отцу, ни матери. Должна была бы сказать — но нет. Стыдно, мерзко. Да и что я им скажу? Тед пытался меня поцеловать? Ну, нравится жениху невеста, вот и пытался, хуже было бы, если б нос воротил. Да все только посмеются и шутки шутить будут. А как я им объясню то, до чего противны влажные прикосновения его мягких губ, словно достаешь из бочки с водой упавший и уже порядком размокший хлеб. И руки у него влажные, липкие, чужие.
Неужели все супруги нравятся друг другу сразу, вот так, когда узнают — это человек, с котором ты проживешь долгие годы рядом? Или после свадьбы происходит какое-то чудо — вот только что был чужой, чуждый, а теперь родной и единственный? Все, кого я видела, примирились, притерпелись и живут нормально, то ссорясь, то мирясь, то с улыбками, разговорами, то с криками, но… Может, со мной что-то не так?
В любом случае, сегодня бояться мне нечего. Кругом будет много народа, и Теддер Гойб не тронет меня.
* * *
Шум и смех, звонкие, как у детей, голоса мужчин и женщин. Почти вся деревня высыпала наружу и сам воздух словно бы искрится от улыбок и сверкающих глаз. Солнце потихоньку клонится к закату, а сам праздник начнется спустя примерно восемь горстей после него, ну а пока что вовсю идёт подготовка — места для костров огораживаются камнями, приносится хворост, бревна, на которых можно сидеть, маринованное с вечера мясо, вино и прочее достается из холодных погребов, печется свежий, горячий и пышный хлеб, голые ветви и стволы кустарников и деревьев обвязывают яркими цветными лентами.
Люди ходят группами, стайками. Радость и возбуждение сплачивают народ, и только мне опять всё не так и не в радость — думаю я с неожиданной злостью на себя. Людская толпа и костры снова всколыхнули воспоминания о городской казни.
— Красивая ты, Таська, — тихо говорит мать. Серебристое платье аккуратно обхватывает ее крепкую статную фигуру, ровно, без единой складочки, и мне вдруг тоже хочется сказать ей что-то хорошее, светлое. Но я молчу. — Взрослая совсем. Кто бы мог подумать, как быстро время пролетело… а все такая же нелюдимая.
— Я в лес схожу. На пару горстей, не больше, — прошу я.
— Ну, не затягивай. Мне твоя помощь нужна будет.
Конечно же, дело не в лесу, а в Вилоре, именно к нему я спешу, завернувшись в тёплый пуховый платок. Может быть, вышивать за эти годы я толком и не научилась, а вот врать умею в совершенстве.
У домика служителя никого нет, и я с облегчением тренькаю тяжёлым звучным колоколом. "Бам-м" — низко пропевает тот. Если Вилор дома, он выходит к двери не позднее второго бама. И Вилор выходит, а сердце заходится от нежности — он весь какой-то встрепанный, лохматый, домашний, на щеке едва заметный след чернил.
— Доброго вечернего неба, Тая…
Он открывает дверь, и я захожу во двор.
— Что-то случилось?
— Почему что-то должно было случиться? — я нервничаю и покрепче закутываюсь в платок.
— Ты пришла перед самым праздником…
— А ты на него не идёшь?
— Мне по службе не положено, Тая, — он произносит моё имя так, как никто иной, особенно, ласково. — Праздник Снеговицы служителями неба не поддерживается.
— Ты против?
— Не то что бы я лично против. Но видишь ли, присутствовать и не вмешиваться будет неправильно — в братстве не допускают употребление огненных напитков, да и считается, что тёмное небо требует покоя, а не шума и веселья. А вмешиваться будет и вовсе неуместно, побьют меня еще, — Он улыбается.
— Вилор, — говорю я, набравшись смелости, — Я не хочу выходить замуж за Теддера.
Веселье мигом пропадает из его серых глаз. Служитель молчит, стоит, прислонившись к двери, ждёт продолжения. И отчего-то с ним проще быть откровенной, чем с родителями. Чем даже с самой собой.
— Не хочу я за него замуж, никогда не хотела и не хочу, он не нравится мне нисколечки. Смотрит на меня так, что потом отмыться хочется. Вчера, — я торопливо закатываю рукав и говорю тоже торопливо, быстро,
