Плеяды – созвездие надежды - Абиш Кекилбаев

Первыми проходили отряды воинов – по двадцать человек в каждом – с литыми щитами в одной руке и с копьями, украшенными кисточками, - в другой. Потом в строгом порядке сменяли друг друга мечники с обнаженными мечами, стрелки в многослойных кольчугах, лучники с натянутыми тетивами, сабельщики, махавшие над головами кривыми саблями…

Затем наступала минута особого торжества: перед праздной толпой, играя длинными, тяжелыми кнутами, конвойные гнали пленников, захваченных в победных набегах. Казахи и китайцы брели, шатались на подгибавшихся от слабости и страха ногах, голые по пояс. Их спины и лица были обожжены жарким солнцем и злыми хлыстами.

Однажды в такой вот группе плелся Есет. Ему было, возможно, тяжелее других. Своим ростом он, как заблудившийся дромадер в стаде смирных овец, выделялся среди пленных и привлекал к себе всеобщее внимание. На него сыпались злобные насмешки, оскорбительные шутки…

Потом все останавливались перед полосатым шатром и начиналась церемония совершения обряда. Все одновременно делали три земных поклона и опускались на колени.

Вперед выступали ламы, одетые одни архарами, другие быками, с рогами на головах. Начинались их ритуальные пляски. Ламы прыгали, скакали то на одной, то на другой ноге, кружились – группками и поодиночке, руки их выделывали причудливые движения. И хоть бы пылинка поднялась с плотной, как кошма, травостойной земли Тарбагатая! Пляски лам продолжались долго, пока не перевалило за полдень. Джунгары следили за ними притихшие, будто во сне…

После плясок три ламы отделялись от остальных. В руках они держали, тесно прижав к груди, какие-то белые свертки. Они поворачивались лицами к пылавшему рядом с шатром костру и делали к нему несколько шагов. Швыряли в огонь свертки, которые только что, будто младенцев, нежно прижимали к груди. Спустя мгновение раздавался оглушительной силы грохот – словно кольцо гор разорвалось и обрушилось на крышу шатра, на поляну. Ламы с рогами на головах устремлялись к костру, окружали его и опять продолжали свои пляски.

Между тем другие ламы выстраивались в ряд и трубили в медные трубы, трубили тревогу. Толпы, облепившие склоны гор, вмиг сдвигались с места, приходили в движение, пускались бежать, обгоняя друг друга.

Со всех сторон начинал раздаваться треск: как по команде вспыхивали стога из сухого камыша. Их пламя служило сигналом к новым взрывам. Тарбагатай, казалось, вот-вот взлетит на воздух. Всюду – огонь, дым, взрывы, гарь, отовсюду – крики, завывания, вопли.

Это светопреставление, этот ад не пугал джунгар. Наоборот, будто вдохновлял и веселил. С гиканьем неслись они туда, где грохотало громче, где пылало ярче – на восток. Все сметая на своем пути, вихрем летели они на восток. Впереди возбужденной толпы, вошедшей в раж, бежал сам контайджи.

Недаром трубы протрубили: «На нас напал враг!..» Джунгары полны решимости разбить, уничтожить внезапно обрушившегося на них врага…

Разгромив коварного, вероломного врага, возвращаются на свои места джунгары в еще большем возбуждении. Под звуки труб они трясутся, вертятся в диком танце. Потом расстилаются дастарханы, подаются наполненные мясом чаши, сабы с пенящимся кумысом.

После пиршества контайджи обычно отпускал в родные края пленников, изведавших силу и жестокость джунгарских плетей. Его расчет был прост: пусть эти люди, ошеломленные мощью и непобедимостью ойратов, понесут по свету молву о величии джунгар.

И правда! Горемыки, которым удавалось вернуться домой, наперебой, не жалея красок, рассказывали о том, что видели, что слышали в краю ойратов. Их муки, их тяжкие испытания вызывали у людей ужас, исторгали слезы жалости и сочувствия. Да и как было не заплакать слушателям, когда плакали сами рассказчики!

У Есета глаза всегда оставались сухими, только блестели яростным, сухим блеском. Суровое, словно высеченное из камня, лицо еще больше суровело. Расправлялась грудь, крепче сжимались тяжелые, как кувалды, кулаки. Своими рассказами он стремился не страх вызвать, не ужас перед джунгарами, а ненависть, непримиримую ненависть к лютому врагу. Он старался внушить сородичам, что джунгары опасны не одними только своими набегами, желанием устрашить другие народы, навязать им свою волю, а себя поставить над всеми, над всем миром – вот чем они опаснее всего. Тем, что хотят, чтобы все остальные племена и народы почувствовали себя лишь пылью на джунгарских сапогах…

Слушая Есета, Абулхаир испытывал противоречивые чувства.

Каждое слово о могуществе джунгар впивалось в его сердце колючкой, вызывало досаду, и зависть, и страх, и стыд. «Народ, который живет у тебя под боком, осуществил то, о чем ты можешь только мечтать! Как хищный ястреб, народ этот сидит на высоком горном пике, готовый в любую минуту к полету, к схватке. Твой же народ, твои же сородичи пребывают в беззаботности!» - на душе у Абулхаира становилось так муторно, что хоть кричи в полный голос!

На курултаях джунгары разбирают не только распри и мелочные споры между родами, племенами. На курултаях они обсуждают, как им дальше жить, строят планы на будущее, принимают разные установления, которым обязан следовать каждый джунгарин.

В этих размышлениях Абулхаир обращался невольно к своему народу. Сравнивал, прикидывал, вспоминал, осмысливал.

«Наверное, со дня сотворения мира, - думал он, - с тех пор как появилась на земле жизнь, не было народа, который больше, чем мы, разглагольствовал о своем единстве и братстве! Еще с тех времен, когда наши предки поселились на берегу реки Чу, отделившись от потомков Шайбана, и развели свой собственный, отдельный огонь, любили они порассуждать: «Мы покинули отчие степи, отделились от сородичей, нашли приют под чужим крылом. Отныне нам чужие и те, кто перед нами, и те, кто позади нас. Мы сможем стать сильными и самостоятельными только при одном условии – если будем дружными и сплоченными, если будем высовывать руки из одного рукава, а головы из одного ворота. А начнем раздоры, начнем грызню – опять окажемся в зависимости, попадем под чужую пяту».

Сколько десятилетий раздаются подобные заверения среди наших родов и племен! Восходит на трон новый хан и твердит о единстве и сплоченности. О единстве и сплоченности взахлеб толкуют перед людьми наши бии. Измученный жестокими разбойничьими набегами народ мечтает о том же. Отправляясь сам в разбойничьи набеги, кричит все о том же!

Все разговоры – на пиршествах и на тризнах – сводятся к одному: «Будем жить в мире и согласии!» Эти слова для степняков что молитва. А молитву произносят часто машинально, не вдумываясь в ее смысл, - и превращается она в пустой звук…

Казахи не осознают, что произносят всуе бесценные, святые слова… По легкомыслию своему они думают, что слова: «покончим с раздорами», «не доведут до добра наши распри», «вечно жалеем для своих, а достается злобным псам» - способны сами собой склеить единство народа. Ими же нарушенное единство!

А между тем никто пальцем не шевельнул, чтобы люди жили в мире и согласии. Свергают хана с трона, а он рыдает: «Ох, позавидовали моему счастью мои же близкие, мои же подданные! Навалились разом, стащили меня с трона за полы ханского халата! Эти людишки без меня и через тысячу лет не станут единым народом!» Вот так стенает всякий, кто, садясь на трон, призывал к единству! Но в голову ему не придет мысль: «А что я сделал сам для этого единства? Для всеобщего согласия?»

Как псами, велеречивые пустомели травят суесловием единство своего народа. Будто им невдомек, что к единству ведет не слово, а дело.

Дела, а не слова. И джунгары доказали это. Между тем – они тоже кочевники! раздоров да распрей у них тоже хватало! Но они не твердили, подобно кукушке, вьющей гнездо где попало, с раннего утра до ночи: «Давайте жить в согласии, давайте жить в согласии!» Они решили: сразу сечь головы тем, кто осмелится замахнуться на единство, посягнуть на согласие народа.

Если – постановили джунгары – один улус совершит набег на другой, все добро, все имущество у него отбирается. Половина идет потерпевшей стороне, другая делится поровну между остальными улусами. Если же потерпевшие – слабое, малочисленное племя, то в его пользу с виновных сверх того взимается плата в сто щитов, сто верблюдов, тысячу коней… Мало найдется охотников до чужого добра под угрозой такого наказания! Бога молить будешь: «Господи, помоги, чтобы какой-нибудь дурень ограбил нас!»

Испокон веков известно: людей объединяет дело, а разъединяют слова, и все никак не можем забыть, простить другому пустячную обиду. Лелеем ее, бережем, как драгоценность! Опору для сегодняшнего дня, истину ищем в ссорах и спорах давно минувших лет: «Тогда-то твой отец замахнулся на моего отца! А мать оскорбила тогда-то мою мать!..» Сами приносим в жертву старым дрязгам необходимость объединиться.

Джунгары положили конец и этой глупости. Объявили во всеуслышанье: «Все споры и обиды, имевшие место до 1627 года, предать забвению! А кто вздумает ворошить их – тот заклятый враг ханства!..» У ойратов не должно быть чувства мести по отношению к своему единокровному брату – ойрату. Утолять жажду мести следует на врагах! Если ойрат отважен, пусть покажет свою храбрость, сражаясь с врагами. Если ойрат оскорблен, пусть обрушит свою ярость на тех, кто находится за пределами Джунгарского ханства!