Смятение праведных - Алишер Навои

Как пир отрадный бульканьем вина.

Журчанье вод и свежий шум ветвей

Велят на пир ночной созвать друзей.

Чертогами, пленяющими взгляд,

Художники украсили Герат.

На стенах роспись — чинские шелка,

В той росписи Мани видна рука.[24]

А на твердыне замка сам Кейван,

Как страж, хранит Герат и Хорасан.

На юге город огражден рекой,

Она подобна небу синевой.

Взгляни на пузыри кипящих вод:

Любой из них, как бирюзовый свод.

А с севера — прозрачны и звонки —

Наш город орошают две реки.

Вода их вкусом слаще райских вод,

В них влагу жизни черпает народ.

Сады над ними, полные красы,

Под ветром шелестят, как речь Исы.

Предместья города среди садов —

Подобия цветущих городов.

Ни Самарканд с предместием любым,

Ни даже Миср богатый не сравним.

Продли, аллах, святого мира дни,

Герат от всех несчастий охрани!

Таким он не был двадцать лет назад —

Прекраснейший из городов Герат.

Столица и держава расцвели

По воле властелина сей земли.

Разумен, тверд во всех своих делах

Победоносный справедливый шах.

Ануширван — прославленный в былом —

Стал ныне бы его учеником.

Пусть в справедливости он преуспел,

Но светочем ислама не владел.

Закон, без света истины святой,

Негоден в управлении страной.

Забыто все… Лишь тем в столетьях жив

Ануширван, что был он справедлив.

Знай: справедливость громче славных битв

И выше догм, религий и молитв.

Султан, что справедливость утвердит,

Свой век бессмертной славой озарит.

Пока стоят земля и небосвод,

Пусть благоденствует любой народ.

Благоустраивай лицо земли,

Добру и справедливости внемли.

В твоих руках — народ и мир земной,

Не только этот — но и мир иной!

ГЛАВА LX

Когда из мира Язди-Джирд ушел,Бахрам воссел на отческий престол.

Но вместо управления страной,Он затевал вседневно пир горой.

Коль царь умеет только пить и спать,Враги начнут державу разрушать.

Бахрам, в угодьях рыская степных,Не видел горя подданных своих.

Его вазиры грабили казнуИ разоряли славную страну.

Охотился Бахрам в глухих степях.Отстала свита; заблудился шах.

Шалаш разрушенный увидел он,Услышал чей-то тихий плач и стон.

Дом обвалился, словно дом души,От всех таящей боль свою в тиши.

В стене торчали стрелы, след вражды,Насилия или другой беды…

В руину царь вошел и видит в нейОграбленных, измученных людей.

Хозяин бедственной лачуги тойПринес Бахраму хлеб, кувшин с водой.

«Как ты живешь?» — спросил его Бахрам.Ответил: «Как живу, ты видишь сам».

Бахрам сказал: «Всю правду мне открой,—Что здесь случилось с ними и с тобой?»

Ответил: «Прежде лучше нам жилось,Пока гонение не началось.

Наш новый царь вино беспечно пьет,Не видит он, как мучится народ.

Царь спит, а слуги царские в тот часИдут и грабят беззащитных нас.

Вся эта столь богатая странаВ пустыню мертвую превращена».

Руины замка увидал Бахрам,Спросил: «Скажи, что прежде было там?»

Ответил: «Это был богатый дом,Прекрасный сад старинный рос кругом.

Цвели там розы, зрели там плоды,Журчал поток каризовой воды.

От тех живых неистощимых водУ земледельца множился доход.

Насильники, что грабить нас взялись,Разрушили, засыпали кариз.

Сады погибли, высохли поля,Мертва неорошенная земля.

Край обезлюдел, рушатся дома,Как будто здесь у нас прошла чума.

Сам погляди — что с этих взять людей?А слуги шаха все лютей и злей.

Мы — нищие, все отняли у нас,Нам нечем жить. Пришел последний час!»

Все понял шах: мучительным огнемДуша, скорбя, воспламенилась в нем.

Меч состраданья грудь его терзал,От горя ком под горло подступал.

От сердца прочь беспечность отошла,Увидел ясно он все корни зла.

Решил он — притеснителей казнить,Добро и справедливость утвердить.

Великую он в этом клятву дал…Тут кто-то с вестью доброй прибежал:

«Как мы взялись раскапывать кариз,Воды прозрачной струи полились!»

Хозяин молвил: «Милостив творец!Видать, наш царь-пьянчужка наконец

Над нашим горем сжалился душой.Вода! — К добру, наверно, знак такой!»

Встал царь, дикхана поблагодарилИ щедро всех несчастных одарил.

Он истребил насилие и гнет,От лихоимства защитил народ.

И правда им была утверждена,И снова расцвела его страна.

Великий шах живет — известно мне —Заботой о народе и стране.

За то и раем Хорасан зовут,Что люди в благоденствии живут.

Мой шах? Мечты да сбудутся твои!Да будет радость в том и Навои!

Эй, кравчий, поспеши фиал налить,Хочу достойно шаха восхвалить!

Душа моя скорбит, угнетена.Я смою гнет живой водой вина.

ГЛАВА LXI

ДВАДЦАТАЯ БЕСЕДА

ГЛАВА LXIII

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Когда я к этой книге приступил,Почувствовав прилив духовных сил,

Я за живой водой пошел во тьму,В страданиях, не зримых никому.

Я сталью острой очинил каламИ дал исход стремительным словам.

Страницы украшая, словно рай,Тростник мой зазвучал, как звонкий най.

Звук, порожденный писчим тростником,Пел, нарастал, взывая, как маком.

Приняв за пенье флейты этот звук,Запел и заплясал суфийский круг.

Тот звук отшельничьих пещер достиг,Всех девяти небесных сфер достиг;

Он поднял смуту среди толп людских,Смятенье в сонме ангелов святых.

И праведники стали гореватьИ вороты одежды разрывать.

И этой звонкой флейты переливВнимали пери, крылья опустив.

Под этот звук освободясь от мук,Больные позабыли свой недуг.

Теперь, когда пленяющая взглядКрасавица одета в свой наряд

И над землей, величия полна,Взошла, как двухнедельная луна,

Стал виден весь Восток в ее лучах,И смута на земле и в небесах

Вновь началась… Сломался пополамСекретаря небесного калам.[25]

Сокровищницы неба казначейСлетел, кружась над головой моей.

Меня дождем бесценных жемчуговОсыпал он из девяти ларцов.[26]

Осыпал золотом и серебромВ великом расточительстве своем.

Как легкий вихрь кружился он, и пал.И пыль у ног моих поцеловал.

Расставил он передо мной подрядСокровища, которыми богат.

Осыпал серебро моих сединРубинами неведомых глубин.

И стал я в удивленье размышлять,Стал в размышленье душу вопрошать:

Ведь это все — написанное мной —С моею жизнью сходственно самой;

Но это только тысячная частьТого, над чем души простерта власть.

Пусть мой дастан достоинств не лишен,Но как далек от совершенства он.

Он мыслями богат. Но где же строй?В нем нет системы строгой и прямой.

Бывало — вдохновением дышу,Но лишь двустиший десять напишу,

Зовут заботы; надо все бросать,И некогда затылок почесать.

Как только тушь на небе голубомРассвет сотрет сернистым мышьяком,

И утро тьму ущелий, мглу и дымСметет лучистым веником своим,

И ночь знамена мрака унесет,А день свой стяг багряный развернет,

И до поры, покамест этот стяг,Склонясь к закату, не уйдет во мрак,

Покамест ночь наставшая опятьНе станет с сажей киноварь мешать,

Покамест над землею небосводОпять свои светила не зажжет, —

С рассвета до ночи душою всейЯ пленник жалоб множества людей.

Не остается ни мгновенья мнеПобыть с самим собою в тишине.

И кто в мой дом печальный ни придет,Сидит и забывает про уход.

Тяжелый, долгий разговор ведут,Сидят, пока другие не придут.

Толпится в доме множество людей,Сжигая зданье памяти моей.

Задачи ставят, коих, может быть,Никто не может в мире разрешить.

Прощенья просишь — дерзостью сочтут,Все объяснишь — обиду унесут.

Будь с ними щедр, как небо, в их глазахЛюбая щедрость только тлен и прах.

Тем, кто утратил в жадности покой,Нет разницы меж каплей и рекой.

Все, что ты им даешь, они возьмутИ на тебя же с жалобой пойдут.

О, этот разнобой речей пустых!Лишь алчность — чувство общее у них.

Будь ты могуч, как богатырь Рустам,Будь ты безмерно щедр, как был Хатам,

Будь, как Карун, несметно ты богат,Останешься пред ними виноват.

Хоть я от всяких служб освобожден,Хоть я своей болезнью угнетен,

Но все же не решаюсь их прогнать,А слушаю, — и должен отвечать.

Я в слабости души себя виню —И все-таки докучных не гоню.

И это каждый день… в теченье дняПересыхает горло у меня.

Страдаю днем от глупости людей,А ночью — от бессонницы моей.

И отдыха не суждено мне знать;Урывками я принужден писать.

Прости погрешности стихов моих!Мне было некогда чеканить их.

Мне сроки рой забот укоротил,Свой замысел не весь я воплотил.

О, если б я, благодаря судьбе,В день час иль два принадлежал себе,

То я не знал бы никаких препон,Всецело в море мыслей погружен,

Я доставал бы перлы редких слов,Ныряя в бездну, как жемчуголов.

Я добыл бы — силен, свободен, смел —Сокровищ столько, сколько я хотел.

Я показал бы в наши времена,Какою быть поэзия должна.

А так, возможно, тщетен был мой труд,И звуки этих строк навек замрут…

Когда я так в печали размышлял,Мне друг мой, светлый разумом, сказал:

«Что ты без сил склонился головой,О воин справедливости святой?

Ты, честности пример среди людей,Не поддавайся слабости своей!

Ты здесь достиг вершины красоты,Но можешь высшего достигнуть ты,

Ты — языка творец — дерзай, твори!Свободно крылья раскрывай, пари!

Твои созданья — редкостный товар,И вся вселенная — его базар.

Звездой блистает этот твой дастан,Молва о нем дошла до дальних стран.

Я «Украшением вселенной всей»Зову творение души твоей.

Небесной милостью осенено,Блистает шахским именем оно!»

О шах, твоею славой, как аят,Динары справедливости звенят.

Согнулось небо пред тобой кольцом;И солнце — как твоя печать — на нем.

Как я могу хвалу тебе слагать?Пылинке среди звезд не заблистать.

И капля меру знать свою должна,Не может океаном стать она.

Но то, что высшей волей суждено,Да будет человеком свершено.

Сгорел в огонь влетевший мотылек,К огню не устремиться он не мог.

Несчастный сумасшедший — для детейПосмешище, мишень для их камней.

Подобьем тех камней, того огня,Поэзия, ты стала для меня.

Хоть в мире слов свободно я дышу,Но нет мне пользы в том, что я пишу.

И мысль меня преследует одна,Что эта страсть опасна и вредна;

Поэзией зовется эта страсть,И горе тем, кто предан ей во власть.

Нижи газель, как жемчуг; но лишь теПоймут ее, кто чуток к красоте.

За истину в ней выдается ложь,И скажут все: «Как вымысел хорош!»

Кто был стихописаньем увлечен,Мне кажется, что жил напрасно он.

Да лучше в погребке небытияЗа чашей бедности сидел бы я!

Сумел бы от мирских тревог уйтиИ думал бы о будущем пути!

Когда бы зной степной меня палил,Я кровью сердца жажду б утолил…

Платил бы я на пиршествах ночныхДинарами телесных ран моих.

Меня бы одевала пыль пустынь,Я не желал бы лучших благостынь.

Зонтом от солнца плеч не затеня,Упорно к цели гнал бы я коня.

Была б в ягач моих шагов длина,Моим венцом была бы седина.

Я шел бы, к цели устремлен одной,Не чувствуя колючек под ногой.

Все бренные заботы разлюбя,Я перестал бы сознавать себя.

И был бы царский жемчуг слез моихПриманкой птицам далей неземных.

И рана скорби на груди моейБыла б святыней страждущих людей.

Кровавые мозоли пят моихДороже были б лалов дорогих.

Из каждой капли крови этих ранВ долине бед раскрылся бы тюльпан.

Я искрами моих горящих муктепной простор осыпал бы вокруг.

И как весною, снова б зацвелиПески пустынной, выжженной земли.

Когда бы я дорогой ослабелИ отдохнуть немного захотел,

Везде мне место — лечь, забыться сном,Везде мне небо — голубым шатром,

Предгорий луг ковром служил бы мне,А изголовьем камень был бы мне.

Едва прохлада сменит жаркий день,Я лег бы на землю легко, как тень.

К моим ногам, измученным ходьбой,Фархад склонился б и Меджнун больной.

И были бы ланиты их в кровиОт сострадания к моей любви;

Хоть ни пред кем я не взывал о ней,Не плакал о возлюбленной моей.

И поняли бы вдруг, изумлены,Два призрака глубокой старины,

Что в области любви властитель — я,Что на века над ними — власть моя.

…Когда б такой я степени достигИ стал душой в страданиях велик —

Весь мир, подобный радостной весне,Прекрасный мир зинданом стал бы мне!

Тогда б сурьмою пыль моих одеждБыла для ангельских пречистых вежд,

И мне любовь моя и божествоОткрыла б солнце лика своего,

И жители небес, как стая птиц,Кружась пред нею, падали бы ниц…

…И устремил свой взор духовный яПоверх небытия и бытия.

Решил бесстрашно, как Сейид-Хасан,Преодолеть сей бурный океан.

Меня душа, как птица, ввысь влекла,К земле тянули низкие дела.

Вело веленье духа в райский сад,А низменная страсть бросала в ад.

Лик этой страсти ангельски красив,Но в ней слились в одно шайтан и див

И, каждый миг бесчисленно плодясь,Над слабым сердцем утверждают власть.

Когда умножится зловещий рой,Всецело овладев живой душой,

То человек, о правде позабыв,Становится коварным, злым, как див.

Так говорю я, ибо я и сам —Увы! — подвластен гневу и страстям.

Во имя бога вечного, душа,Воспрянь, опору зла в себе круша!

Во власти этих дивов я томлюсь,Великой кары в будущем страшусь.

Мой обиход — коль правду говорить —Так плох, что хуже и не может быть.

А жизнь души нерадостной моейЕще печальнее и тяжелей…

Пусть даже слез я океан пролью,Грудную клетку превращу в ладью,

Но выплыть мне не даст в ладье такойГора грехов — огромный якорь мой.

Я внешне человек, но — видит бог,Как я от человечности далек…

Меня — изгнанника — от Солнца СилПоток тысячелетий отделил…

Вот мудрецы беседуют в ночи —В своих речах они прямей свечи.

Но змеи зависти в душе их те ж,От бури злобы в сердце их мятеж.

И я, как все, вместилище страстейИ недостоин похвалы людей.

«Защитником народа» я слыву,Гласит молва, что правдой я живу.

Слыву «плененным вечной красотой»,Безгрешным и глазами и душой.

Соблазн гоню от глаз… Но как в тишиОсилю вожделения души?

Погибну, коль на помощь не придешь,Коль сам меня ты, боже, не спасешь!

Всю жизнь мою, все прошлые годаЯ вспоминаю с мукою стыда.

А весь мой труд — калам, бутыль чернил,Всю жизнь свою бумагу я чернил…

Калам речистее, чем мой язык,Письмо чернее, чем мой темный лик.

Коль милостью их не омоешь ты,Как им избавиться от черноты?

Длинна, я вижу, цепь моих стихов;Стократ длиннее цепь моих грехов.

О господи, раба не осуди!Меня над гранью бездны пощади,

Коль хорошо сложил дастан я свой!А если плохо — то я весь плохой.

Благоволеньем озари мой труд,Пусть эти строки сердца не умрут,

И пусть глубины мысли в книге сейОткроются, сияя, для людей!

Велик мой грех. Но что весь груз егоПред морем милосердья твоего?

Пусть добрых дел моих ничтожен след,Но милости твоей предела нет!

РАССКАЗ О РАБЕ