Сделай мне больно - Сергей Юрьенен

Шествие несколько оживляло музыкальное сопровождение в лице баяниста. Выпросив перед выходом стакан, он играл и пел на ходу из времен своей допотопной фетровой шляпы, которую надвинул по уши:

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей,

Человек проходит, как хозяин,

Необъятной Родины своей...

- Не в ту степь, Геннадий Иваныч! - прервал его за руку Комиссаров. Сделай чего-нибудь интернациональное.

- Заказывай, хозяин... Чего? "Бухенвальдский набат"?

Комиссаров поморщился.

- А то гимн могу.

- Какой?

- Демократической молодежи мира. В темпе марша.

- Слова знаешь?

- А то!

- Тогда давай...

Дети разных народов,

Мы мечтою о мире живем.

В зги грозные годы

Мы за счастье бороться идем...

Песню дружбы запевает молодежь,

Молодежь, молодежь.

Эту песню не задушишь, не убьешь,

Не убьешь, не убьешь!

- Девчата, парни! Подхватываем! - и Комиссаров сам подхватывал, пытаясь вызвать энтузиазм.

Но этих слов уже никто не знал, и гимн - вполне актуальный, если переосмыслить - в одиночку сошел на нет:

Помним грохот металла

И друзей боевых имена.

Кровью праведной алой

Наша дружба навек скреплена...

"Веселые ребята" сначала курили, затягиваясь из рукавов, а потом уже в открытую, заодно притрагиваясь сигаретами к разноцветным шарикам над "звездочками". Шарики громко лопались к восторженному негодованию носительниц, которые тут же из остатков надували пузыри и разбивали с треском о лбы друг дружке.

Они вышли все к той же Тисе, через которую за полстраны отсюда неделю назад въезжали в Венгрию. Лишившись смысла государственной границы, река если и взволновала, то только как приток полноводного, еще предстоящего им Дуная. Повернувшись к реке спиной, группа свернула бумажные флажки обеих стран, а Геннадий Иваныч сомкнул свой инструмент и взвалил за спину.

Обратно шли по тротуару.

Ветер на мостовой подхватывал облатки из-под чуингама, перекатывал по мостовой бумажные цветы, перемещал окурки и завязанные нитками разноцветные резиновые пупки так и не родившегося праздника.

* * *

За время отсутствия у колоннады отеля припарковался "Мерседес-бенц".

Сквозь серость дня между прозрачных его глаз засверкала хромом рыцарская решетка радиатора. С парой припаянных подков она была увенчана знаменитым символом - тремя мечеобразными лучами, распирающими ребристый полый круг.

- Правительственный, что ли? - спросил Шибаев.

- Частник, - ответил Хаустов.

Мужская часть группы обступила, а затем и облепила черный лимузин, как в разбитом зеркале, фрагментарно отражаясь лакированными поверхностями и металлическими деталями. Стекла были затененными.

- Вот это я понимаю! - сказал Шибаев. - У Леонида Ильича такой же. Ильич, он это дело уважает... Хорош, хорош. У мэра белокаменной есть тоже, но тот поменьше будет да и цветом подгулял.

- Ну, Брежневу, допустим, подарили, - сказал Хаустов. - А этот где достал?

- Надыбал где-то. Даром, что ли, Промыслов.

- "Образцовый коммунистический город". А мэр - на "Мерседесе"...

- Ну, а чего? Красиво жить не запретишь, - проявил Шибаев пермиссивность. - Нет, до чего ж хорош! А нагрузился-то чего? Купец, наверное?

В заднее стекло изнутри упирался рулон ковра, а сиденье было до потолка забито какими-то картонками. Под этой тяжестью машина оседала, имея над бампером опознавательный знак "D".

- Да, коммивояжер...

- Фриц, что ли?

- Западный, - уточнил Хаустов. - Комиссаров! Разъясни своим гаврикам на тему "У советских собственная гордость". А то вон уже стекла захватали.

Комиссаров вмешался в оргию низкопоклонничества:

- Давайте, ребята, кончайте. Дети, что ли?

Прижимаясь щеками к правому переднему стеклу, ребята восторгались:

- Ну, Бундес! Двести двадцать выжимает!

- Не колеса, бля... Ракета!

- Как раз с ракетами, ребята, - сказал им Комиссаров, - перевес на вашей стороне.

Солист выплюнул жевательную резинку:

- Без демагогии нельзя?

Нахваливая технику противника, "Веселые ребята" поднялись в отель. Привратник уже первым протягивал руку ударнику.

Хаустов заметил:

- Смотри-ка, голову поднимают. Уже и в джинсы влезли, как один. Подраспустил ты группу, Комиссаров.

- Тлетворное влияние.

- Противодействуй.

- Что я могy? Один в поле не воин...

Под радужным светом люстры и в окружении "звездочек" в фойе сидел замотанный в длинный шарф небритый усач - расстегнутое черное пальто и тощая авиасумка "MALEV" на коленях. Усач поднялся начальству навстречу и сказал по-русски:

- С праздничком, товарищи! Ваш гид и переводчик отныне до конца. Шибаев растерялся:

- Как это переводчик? У нас уже есть!

- Теперь я за нее.

- А она где?

- В Будапешт отозвали.

- Кто посмел?

Переводчик развел руками.

- Не могу знать. Наверно, муж.

- Муж-обьелся-груш... А разве она замужем?

- Понятия не имею. Она не из "Ибуса". По другой линии. Практикантка что-то в этом роде.

- Ты, значит, профессионал?

- Скромность, конечно, украшает, - улыбнулся переводчик. - Но эта моя жизнь - Дорога Номер Пять.

- Что за дорога?

- А вы не знаете? Е-5! Трасса Запад-Восток. Которая от Британских островов через Европу до самого Стамбула.

- Ишь, какой важный, - продолжал нарываться Шибаев.

- Конечно, я обслуживаю только наш отрезок. Но в бюро они меня так и называют - Человек-дороги-номер-пять.

- Ладно, Человек... Ты-то, надеюсь, не замужем?

Сверкнув глазами гневно, переводчик рассмеялся шутке начальника поезда Дружбы. После чего добавил:

- А для друзей я просто Золтан.

* * *

Праздновать начальство убывало на озеро Балатон - по приглашению советского посольства в Будапеште. На прощальный прием в шибаевскую "сюиту" пригласили всех, помимо дауна и "звездочек" до шестнадцати.

- Воздержусь, - сказал с кровати Александр. Заложив руки под голову, он изучал эротов.

- Уклоняешься? - Комиссаров выключил бритву. - К тебе что, Хаустов приставал?

- Да вроде нет.

- Кризис у него на сексуальном фронте. Сам же видишь: на грани прободения человек. К тому же и без дела застоялся. Можно понять. А в этого быка я бы и сам охотно... чем их там в Испании кончают? Бандерильями?

- Шпагой.

- Приходится считаться, тем не менее. Фигура. Имеет выход, говорят, на Самого.

- Видеть эту рожу не могу. Пить тоже.

- Что ж, ты - стрелок вольный. А мне придется. Хорошо хоть средство самозащиты есть... У кого что, а у меня желудок на этой работе полетел. А ведь в армии так гвозди мог переварить. - Комиссаров выдавил в стакан французский "жель", размешал древком красного флажка и выпил.

- Очки мне надевать? Фонарь, по-моему, прошел.

- А венгры предусмотрены?

- Наверно, будут.

- Лучше в очках. И это... рот у тебя белый.

Комиссаров вымыл губы и надел зеркальные очки.

- Так и быть, уклонист. Оставайся. Чем собираешься заняться?

Александр фыркнул.

- Онанизмом.

- Что лучше, кстати, чем искать на жопу приключений. К тому же, за кордоном. Если без изысков, конечно. В умывальник по-солдатски.

- Спасибо, патер.

- А кроме шуток?

- Я откуда знаю? Схожу орган посмотрю.

- Ты не католик, случаем?

- Нет, не католик. Но двенадцать тысяч труб!..

- А потом?

- Может, в кино. Напротив.

- На "Клюта"? Он же по-венгерски.

- Субтитры по-венгерски. Он по-английски.

- А ты что, понимаешь?

- Да как-нибудь. Не нервничай. ЦРУ здесь нет. Домов терпимости тоже.

- Ну, за тебя я в этом смысле не волнуюсь.

- Отчего же?

- А характеристику читал, - отшутился Комиссаров. - Морально устойчив, политически выдержан.

- А здесь не все такие?

- Ох, Андерс, Андерс... Ключ внизу оставь.

Он вышел.

Александр поднялся. Расщелкнул бритву и выдул в раковину чужую щетину. Подумал и обтер одеколоном сетку.

Лицо его в зеркале не отражало ничего.

Перед выходом он вынул из сумки свой парижский плащ. С Москвы не надевал - со дня отъезда. Из непробиваемого ветром габардина на шелковой подкладке и с мужественными погончиками.

- Just a moment, sir! - задержал его дежурный с бакенбардами а ля Кошут. Он вынул из-под стойки книгу в изношенной газетной обертке. - I was asked to pass it over to mister Anders?.

Александр пролистал - ни записки, ничего.

- Something else, may be?

- I'm afraid it's all. Very sorry ?.

Привратник открыл ему дверь. "Мерседес" за колоннами отсвечивал газовым заревом.

Он поднял воротник плаща и повернул направо.

* * *

Собор ему не открылся.

Все двенадцать тысяч труб молчали за дверью, запертой, возможно, по причине светского праздника.

Рядом было нечто вроде амфитеатра. Современного - для представлений на открытом воздухе. Он взошел по ступеням на самый верх и опустился на камень. Сидел и смотрел на пустую арену и собор. Единственный был зритель.

Он вынул свою книжку. Сорвал газетный супер, скомкал и отбросил. Это был сборник рассказов. На серенькой обложке условный урбанистический пейзаж и алые слова названия.