Можайский — 4: Чулицкий и другие - Павел Саксонов

— Да мы… — начал было наш юный друг.

— Так, — перебил его Чулицкий, — сам Кузьма и рассказал.

— А, вот оно что!

— Да: ведь я всего лишь повторяю сказанное им…

Любимов и Монтинин вновь посуровели.

— Так вот. Приход полиции — Сыскной, заметьте, что сразу как бы намекало! — поразил Кузьму до колик в печенках. Однако малый он сообразительный, изворотливый и, как вы наверняка заметили, немалой наглости. Оправился он быстро и так же быстро стал соображать, что делать. И я, мои дорогие, был прав: первой мыслью его было — немедленно связаться с Ильей Борисовичем. Но тут имелась определенная загвоздка: дядюшка Некрасова свой адрес Кузьме благоразумно не оставил, решив, очевидно, что полагаться до конца на такого сообщника не стоит. Для экстренных случаев — буде такие возникнут — он подкупил служителя в семейных христофоровских банях, который — ни много, ни мало! — должен был, получив от Кузьмы, как сказали бы моряки, сигнал бедствия, отправить срочную телеграмму. И уже тогда наш дядюшка появился бы собственной персоной. Вот потому-то Кузьма и направился в бани. Вот потому-то служитель этих бань и впустил его внутрь. Вот потому-то он и отшил со всей решимостью моего агента… Но и тут коса нашла на камень или на старуху случилась проруха! Служитель, видя, что на пятки Кузьме наступает полицейский агент, не осмелился, несмотря на всю свою напускную смелость, отправиться на почту и выполнить поручение. Он понимал: отлучка вряд ли пройдет незамеченной. И если агент проследит еще и его, то неприятностей уж точно не оберешься. В общем, около часа продержав Кузьму в неведении, этот человек выпроводил его через дворовый ход, велев исчезнуть с глаз по линии, а не проспекту. Но напоследок — чтобы Кузьма ни о чем не догадался — он соврал ему, будто и на почту сходил, и телеграмму отправил, и даже ответ получил. И будто в ответе этом Кузьме предписывалось ступать на все четыре стороны: якобы лавочка закрыта, и в его услугах больше никто не нуждается. Кузьма поверил. И это его взбесило. Но еще больше — совсем уж напугало, так как он решил, что брошен на произвол судьбы: отдуваться в одиночку перед полицией. Сначала он хотел последовать совету служителя и скрыться, но тут же понял: никудышный план. Ведь и в самом деле: куда, скажите на милость, было ему податься? Где он мог исчезнуть так, чтобы не только его никто не нашел, но еще и ему самому не было голодно и холодно? Несмотря на всю свою врожденную жестокость и склонность к преступлениям, настоящим-то, закоренелым преступником он не был! Хуже того: в том мире — криминальном, — единственно в котором он и мог бы найти приют, ему не светило ничего. А может, обернулось бы и вовсе скверно: каждому известно, что дворник — глаза и уши полиции, а уж старший дворник — подавно. К полицейским же осведомителям отношение в преступной среде известное: ножом по горлу и в канал[42]! Прикинув, что к чему, Кузьма решил сдаться. Ему показалось, что так у него хотя бы шанс оставался: заговорить, запудрить головы, отбрехаться. А если уж и нет, то каторга — всяко лучше, чем бездыханным телом обнаружиться в каком-нибудь затоне…

— Да уж, выбор!

— Да. Но правильный.

— Согласен.

— И вот он вышел на проспект — со двора, через линию — и, подойдя к агенту, предложил ему вернуться в дом. Агент, конечно, удивился, но предложение принял. Так они и пришли обратно.

— А дальше нам известно!

— Да. Поэтому, — Чулицкий согласно кивнул, — я не стану вновь пересказывать нашу с Кузьмой беседу. Сразу перейду к последствиям.

— Давайте.

— Отправив Кузьму — в сопровождении надзирателя — в полицейский дом, я еще раз поднялся в квартиру к Некрасову: просто проведать, как он там. Некрасов приканчивал последнюю бутылку пива, был изрядно под хмельком, но еще в уме, а главное — весел. Страхи его прошли. Для него, как он сам признался, жизнь начиналась заново. Одолжившись у меня до визита в банк, он вызвался проводить меня, и мы — вдвоем — вышли на улицу. Там наши пути разошлись: Некрасов отправился в ресторан, а я — в бани. Агент и старший надзиратель шли со мной. И шли мы, нужно заметить, быстро. Завидев нас, служитель понял, что теперь-то уж ему не отвертеться, впустил в помещение, честно всё рассказал и попросил о снисхождении. Вина его хоть и была безусловной, но не настолько тяжкой, чтобы прибегать к аресту. В конце концов, он был всего лишь связным, причем связным без знания того, в насколько страшном преступлении он принимал участие. По сути, жадность, желание срубить копеечку за необременительный труд его и погубили. Мне он стал неинтересен, и я его отпустил: своё наказание он и так найдет. Со временем: легких денег, как известно, не бывает. Платить приходится за всё, вопрос лишь в том, когда и кто предъявит счет для оплаты.

Инихов кольцами пустил сигарный дым.

Можайский искоса взглянул на Михаила Фроловича, но возражать не стал.

Кирилов провел рукой по усам: как бы с сомнением, но тоже не споря.

Иван Пантелеймонович взял слово:

— Не тот, кто сторож, поступает плохо, а тот, кто вотще[43].

Чулицкий, как это уже бывало, немедленно покраснел:

— Много ты понимаешь! — набросился он на Ивана Пантелеймоновича. — Не удивительно, что с Можайским сошелся: два сапога — пара!

Можайский подавил улыбку. Его кучер улыбнулся откровенно. Зубы Ивана Пантелеймоновича блеснули отраженным электрическим светом. Михаил Фролович погрозил кулаком.

— Ну, будет, будет…

— Черт знает что такое, Митрофан Андреевич!

— Так дальше-то что? — ушел от прямого комментария Кирилов.

— А дальше, — Чулицкий еще раз погрозил Ивану Пантелеймоновичу кулаком, — понятно: отправились мы в тот адрес, по которому служитель телеграммы отсылал. Местечко, доложу я вам, оказалось то еще… Общежитие брусницынского[44] кожевенного завода знаете[45]?

Кирилов поморщился. Поморщился и Можайский.

— Как не знать? Гиблое место!

— Туда-то и направлялись телеграммы из христофоровских бань. — Чулицкий невольно передернул плечами, вспомнив обстоятельства визита в этот страшный уголок Петербурга. — Даже удивительно, что с почты не отказывались их носить: нарочный там — такое же бельмо на глазу, как трезвый — в пьяных углах Сенной[46]!

— Да уж…

— А запах… Впрочем, запах — еще не самое скверное. В конце концов, к запаху привыкаешь. Но к чему привыкнуть решительно невозможно, это — безнадежность во всем. В бесконечных трубах, бесконечно коптящих едва приметные меж ними обрывки неба. В бесконечных стенах венозного кирпича[47]. В мостовых и панелях, утопающих в грязи. Даже в особнячках — всех этих порохового завода, Сименса, Эллерса… убогих, с претензиями, с нищетой… И, конечно, в общежитиях фабрик, по сравнению с которыми даже брусницынское общежитие — венец благополучия!

Чулицкий выдохнул и продолжил уже без патетики:

— Найти кого-то в общежитии — задача не из легких. Но мы справились. При условии, конечно, если «справились» — это обнаружили тех, кто схожего по описаниям с Ильей Борисовичем знали. Ими оказалась семейная пара из Тульской губернии, недавно перебравшаяся в город и бедствовавшая здесь же: глава семейства только-только устроился на фабрику, а мать — никуда еще не смогла пристроиться. Их трое ребятишек — одиннадцати, семи и шести лет — побирались по окрестностям, вживаясь в обстановку и как-то не спеша ни ремеслу начать обучаться, ни к школьному курсу приобщиться.

Выяснилось, что эти люди — уроженцы той самой деревни, которая принадлежала Некрасовым, а точнее — бабушке Бориса Семеновича. Потому-то, вероятно, они и в Петербург, а не в Москву подались. Но для нас важнее было то, что Илью Борисовича они знали очень хорошо: и в лицо, и лично, так как наш неуловимый дядя, бывая иногда в деревне, не раз и не два давал членам этого семейства различные поручения: мальчишкам — сбегать до лавки за несколько верст; женщине — замыть черничные пятна; мужчине — найти и принести брошенную где-то на опушке сумку с охотничьими причиндалами. Был он при этом скуп, хотя и весел и очень общителен: легкий характер искупал недостаток, и деревенский люд его… не сказать, что уважал, но любить — вполне любил!

Я слушал рассказ об Илье Борисовиче и поражался все больше: как могло получиться, чтобы этот — по всему выходило! — отнюдь не злодейских наклонностей и вполне приличный человек вдруг — сразу, в одночасье — превратился в душегуба, сначала избавившегося без содроганий от приемного сына, а затем помышлявшего изощреннейшим и на редкость омерзительным способом свести в могилу родного племянника? А ведь была еще и почтенная дама! Он и ее собирался убить? Как же так вышло?

Увы, но никаких ответов на крутившиеся в моей голове вопросы рассказ деревенской пары не давал. Да и сами они — муж и жена — не смогли ничего прояснить даже в ответ на прямо им заданные вопросы.