Одна ночь - Пауль Куусберг

* Каротамм - секретарь ЦК Компартии Эстонии в 1940 - 1950 гг.

- А ты твердо уверен, что Центральный совет бла-гословит нас?

Спросил, хотя и наперед знал ответ друга.

- Об этом мы говорили, когда шла еще вторая неделя войны, - объяснил Яннус. - Они сами звонили и спрашивали, собираемся ли мы эвакуировать профсоюзные кадры. Тогда наш заместитель председателя информировал и о проблемах, которые встанут в случае, если Эстонию постигнет участь Латвии. К тому времени Латвия была почти уже целиком в руках немцев. Со стороны Москвы никаких препятствий не будет, они поддержат нас. Между прочим, ВЦСПС уже не в Москве. Он тоже эвакуировался в Свердловск.

- Ты уверен в этом? - с тревогой спросил Альберт Койт.

- Разве я тебе не говорил? Не только ВЦСПС, но и половина наркоматов покинула Москву.

- Впервые слышу.

- Да, ВЦСПС теперь в Свердловске. Расстояние между Свердловском и Челябинском не такое большое, двести - триста километров, примерно как от Таллина до Валги. Кому-нибудь из нас придется съездить туда, а лучше вдвоем.

С еще большей тревогой Койт спросил:

- Неужели и Москву... не смогут защитить?

Мысль эта до сих пор ему даже в голову не приходила. Если в глубине души возникало опасение, то военный парад на Красной площади в годовщину Октября и речь Сталина рассеяли его. В минуты сомнения судьба Ленинграда казалась Койту ненадежной, хотя он горячо внушал себе, что город Ленина, колыбель революции, никогда не сдадут врагу. Но порой человек убеждает себя в том, в чем полной уверенности нет, убеждает потому, что хочет, чтобы так было. Если же из Москвы эвакуируют руководящие органы и правительственные учреждения - что же это такое?

- А это хорошо, что смотрят в глаза опасности, - спокойно сказал Яннус, так, словно говорил о чем-то будничном. - Хорошо, что меньше кричим "ура" и больше глядим в лицо реальности.

В этот миг Яннус казался Койту чуть ли не Сяргом. То есть человеком, который уже ни во что не верит. Кого неожиданный поворот войны выбил из колеи. Но так как он знал своего друга вдоль и поперек, то сдержал вспыхнувшее было возмущение. Уже второй раз за эту ночь он вынужден был отступиться от себя.

- Москву никогда врагу не сдадут, - заявил Койт с какой-то даже торжественностью. - Падение Москвы означало бы проигрыш войны. Но война не может кончиться триумфом фашизма, против этого восстает вся логика развития общества.

- История знает и революции и контрреволюции.

- Война началась в условиях, благоприятных для немцев и неблагоприятных для наших войск. Неожиданное и вероломное нарушение пакта о ненападении дало фашистам определенные преимущества, однако добытый коварством перевес не может быть вечным.

- Не надо меня агитировать, - сказал Яннус, которого покоробили эти слова. - Я и думать не думаю о падении Москвы, хотя гитлеровские полчища не так далеко от столицы, и я надеюсь, что этого не произойдет. Но я не согласен с тобой, что падение Москвы означает поражение в войне.

Даже со своим другом Койту нелегко было найти общий язык.

Яннус, как мог, топал на своих ходулях. Многое отдал бы он за более послушные ноги.

На этот раз Маркус шагал рядом с Адамом. Боцман шел, чуть подавшись вперед и по-медвежьи переваливаясь с боку на бок. У невысокого и широкоплечего боцмана была фигура борца или штангиста - длинное ту-ловище и короткие, колесом ноги. По походке его легко было узнать даже в ночном снегопаде. Адам ничего не расспрашивал, не выпытывал, подобно Яннусу, и ничего не хулил, как Юлиус Сярг, с ним было приятно идти.

С боцманом, с человеком, у которого два имени и ни одной достойной фамилии, как сам он любил говорить, Маркус ладил хорошо. Он знал Адама еще со времени работы в горкоме и уже тогда подумал, что этот красно-носый, кряжистый и кривоногий человек - мужик стоящий. Маркус и теперь не сомневался в этом. Хотя внешность и бывает обманчива, но тут расхождения не было. Вот внешность Маркуса была обманчива. Слишком уж гладкий да ухоженный и ко всему еще официант, чего можно было ждать от такого! И тем не менее оказался вовсе не пробравшимся в партию карьеристом, - а горлопаны в партию лезли, - Магнус был человеком твердым, который меньше всего заботился о себе. Поэтому и погиб, именно поэтому. Если бы Магнус по примеру Константина и его, Маркуса, бросился, когда раздались выстрелы, на землю, может, и остался бы в живых, и шагали бы сейчас рядком, как шли они вместе из-под самого Таллина и почти до Ленинграда, держась все время настороже и наготове. Но Магнус остался стоять, он крикнул: "Не стреляйте, мы свои!" из-за его ломаного русского языка Магнуса приняли за диверсанта, командир подразделения с сожалением признался в этом. Часть, в расположение которой они вышли, неделю назад напоролась на немецких парашютистов, рота потеряла двадцать бойцов, и ребята были сейчас обозлены. Если бы они шли еще со стороны противника, а то оказались в тылу обороняющегося полка - как это произошло, ни Маркус, ни Константин объяснить потом не могли. Видимо, их проглядели, часовые могли задремать, тем более что они научились пробираться бесшумно. Достигнув фронтовой полосы,-были особенно осторожны, на своей шкуре убедились - у немцев уши чуткие. Ночь хоть глаз выколи, они благодарили небо за тучи, надеялись, что все будет хорошо. Миновали передовую линию немцев, их не заметил пулеметчик, мимо которого они проползли всего в десятке шагов. Немцы методически освещали передовую ракетами; всякий раз, когда ракета взлетала в небо, они застывали на месте,- длинные веточки скрывали их - на кочковатом лесном подножье разрослась голубика. И ни слова вслух, избегали всякого шума, не спешили, не сделали ни одного лишнего, неосторожного движения. К счастью, и погода была за них, дул сильный ветер, шум деревьев заглушал все другие звуки. Они проползли триста - четыреста метров, а может, и все пятьсот, в темноте определить было трудно, Остановились, только когда донеслась приглушенная русская речь. Ее услышали все, почти одновременно, и тут же подползли друг к другу. Им надо было еще подождать, на свету люди разумнее; они же утратили осторожность. От радости, что месячное скитание осталось позади, что они добрались, что у них хватило сил выдержать... Поднялись и пошли на голоса, внезапно услышали клацанье затворов, и тут же раздались выстрелы. Крикнуть надо было Константину, что он и собирался сделать, но Магнус опередил его. Единственный раз в-жизни поступил опрометчиво. Он продолжал стоять и после выстрела, размахивал руками и снова крикнул. В этот момент в небо взвилась немецкая ракета, при свете ее Магнус мог выглядеть довольно внушительно, и его можно было принять за кого угодно, и меньше всего за своего. Четвертый или пятый выстрел сразил Магнуса в тот самый миг, когда Константин закричал, чтобы прекратили стрельбу, что они действительно свои. Когда Магнус упал, Маркус, забыв об опасности, бросился к нему. Магнус еще жил, изо рта стекала кровь, но глаза уже заволакивала пелена. Он пошевелил губами, хотел сказать что-то - и не смог. Струйка крови, помутневшие глаза и едва различимое движение губ - все это запало Маркусу в сердце. Хотя много он видел смертей, слишком много, - гибель Магнуса потрясла его. Он не замечал, что, встревоженные выстрелами, немцы стали в свою очередь палить нещадно, наобум, пули впивались в стволы деревьев. Маркус не видел, когда их окружили наши солдаты. Он стоял на коленях возле друга и не сводил глаз с его лица, которое все больше становилось восковым. Константин материл стрелявших, его сбили прикладом с ног, но он и тогда не смолк. Маркуса даже сейчас кольнуло при воспоминании, что тогда его не оставили возле мертвого Магнуса, а подняли на ноги, толкали и тащили, пока не сунули в какую-то штабную халупу. Лишь под вечер, после того как его и Константина несколько раз допросили, к ним стали относиться лучше. Магнуса он больше не видел, тело его к тому времени уже зарыли, в руках человека, который его последним допрашивал, он увидел партбилет Магнуса. Этот последний и сказал, что его, Маркуса, пошлют в Ленинград, пусть он поймет ситуацию и не чувствует себя оскорбленным. Маркус на своем ломаном русском языке заявил, что они убили стойкого коммуниста и что так, как обращались с ними, ни с кем не должны обращаться.

Доброе воспоминание осталось у Маркуса и о Константине. Они встретились с ним возле Луги. Константин отступал со своей частью откуда-то с границы Литвы, через Даугавпилс и Псков, где-то в районе Плюссы был тяжело контужен, очнулся в полном одиночестве в лесу, на том самом месте, где вражеские самолеты бомбили остатки отступающего полка. Без сознания Константин пролежал, видимо, несколько дней, потом его две недели укрывали местные жители; оправившись, он решил пробираться через фронт к своим. Константин рассказывал, что ему пришлось побывать в Эстонии, где он служил в Палдиски и на Хийумаа, говорил он об эстонцах уважительно и недоверия никакого не проявлял. Маркус не знал, что сталось с Константином, ему показалось, что на допросах тому не очень-то верили. Самому Маркусу стали наконец доверять, а Константина продолжали подозревать. Допытывались, где они встретились, и что Константин говорил, и как себя вел, - Маркус говорил о нем самое лучшее.