Шторм - Эйнар Карасон

СТЕФАНИЯ

Это было ужасно, куда хуже, чем можно было себе представить, похоже на дикий кошмар, когда темным и мокрым декабрьским утром мы стояли на вокзале в Оденсе, где в течение многих лет, несмотря на пьянство Шторма и все его проблемы, пытались обеспечить себе надежную жизнь; там у нас было жилье, семейный врач, дети ходили в школу, у меня была работа и надежный заработок, но потом мы вдруг уехали, а теперь неожиданно вернулись и стоим на вокзале в центре города, в этом ужасном месте, и не можем даже поехать домой, потому что у нас нет дома, негде голову приклонить, да и за проезд платить нечем; мы не числимся в списке жителей этого города, этой страны, и вообще нигде; дети должны были начать учебный год с ровесниками, бывшими одноклассниками, уже несколько месяцев назад, но они даже не записаны в школу… Нас всех измучила эта поездка, мы были в полном смятении; сначала проехали через полконтинента из западного штата в Нью-Йорк, оттуда через Атлантику перелетели в Копенгаген, потом поезд, паром, поезд; обратные билеты у нас оказались в первую очередь потому, что они были дешевле, чем в один конец, — и по какому-то странному недоразумению и невнимательности я купила билеты туда и обратно и на копенгагенский поезд — не ради экономии, просто мне показалось, что это согласуется с другими нашими билетами; помню, когда мы отъезжали в Америку и прощались с Фюном, я надеялась, что Шторм этого не заметит, не спросит, почему билеты на поезд такие дорогие, потому что тогда бы он наверняка рассердился: «Что за ерунда? Мы ведь не собираемся возвращаться!» Но этого не случилось, на пути в Новый Свет он был полон радости и надежды, а когда несколько месяцев спустя мы снова оказались в аэропорту, не зная, как доберемся до Оденсе, я достала старые билеты на поезд и увидела, что он сильно удивился, приподнял бровь, но больше никак не отреагировал. Дети от усталости перестали капризничать, они были сбиты с толку, вялы и молчаливы; но мальчик повеселел, когда мы вышли с вокзала в город, и он узнал автобусную остановку, с которой мы годами ездили домой, ждали на ней 32-й автобус, малыш проснулся, неожиданно просветлел, показал на наш автобус и спросил: «Мы едем домой?» Я не ответила, меня душили слезы, он, наверное, все понял и больше ни о чем не спрашивал. Мы немного посидели на скамейке, Шторм молча курил, я следила за нашими чемоданами, дети в полудреме прижимались ко мне, дрожа мелкой дрожью. «А таксисты здесь берут залог?» — вдруг поинтересовался Шторм. «Не знаю, — ответила я. — А что ты собираешься заложить?» И он достал свои часы, полученные в подарок на конфирмацию, «Пьерпоинт» с кожаным ремешком; на ремешке были пятна краски, стекло тусклое и в царапинах. Он показал на такси, стоявшее на другой стороне улицы, огонек горел, мотор работал, водитель, похоже, дремал за рулем. «Пойди спроси его», — велел Шторм и протянул мне часы.

Я привыкла делать то, что он говорит, это проще, чем начинать ссору, но ко мне прижимались дети, и я старалась их подбодрить, согреть их тела и души, Шторм же не делал ничего, лишь потушил сигарету, так что я спросила: «И что ему сказать, куда надо ехать?» Шторм пожал плечами: «Я подумал, что сначала мы могли бы заглянуть к Кудди».

Пьяница Кудди снимал комнату, на полу матрас, пустые бутылки, у стены маленький столик с одной встроенной конфоркой, на нем пачка кукурузных хлопьев — но мысль добраться хотя бы до него мне понравилась. «Может, позвоним, вдруг его нет дома?» — «Он там! — заверил Шторм. — Куда этот бедолага может деться в такую рань?!» Я посмотрела на вокзальные часы, было без четверти одиннадцать. Однако Шторм все-таки решил позвонить, порылся в карманах, нашел несколько американских центов, больше у него ничего не было, ни одной датской кроны. «У тебя есть датская мелочь?» — спросил он; я покачала головой, молча, чуть не плача. Но вдруг приподнялся наш мальчик, пошарил в своей маленькой сумке и достал кошелек с датскими монетами; несколько крон — на автобус этого не хватало (у меня промелькнула такая надежда), но на телефон вполне достаточно. Шторм сходил позвонил. Вернулся злой, этих несчастных не оказалось дома, он позвонил еще двум-трем исландцам, и куда эти идиоты могли подеваться?..

Наконец мы все же сдвинулись с места, дальше сидеть на скамейке под декабрьской изморосью было невозможно, мы бы промокли насквозь; идти закладывать часы, чтобы достать денег на такси, не имело никакого смысла, сначала надо было решить, куда ехать, и мы побрели куда глаза глядят, я с двумя сумками, Шторм с одной, но он вел девочку, потом взял ее на руки, и она почти заснула, обняв его за шею, и так мы вышли на улицу Кохсгаде, направляясь в квартал, где жили исландцы; пешком туда наверняка очень долго, особенно с сумками и детьми, к тому же если нет ни сил, ни надежды, но вдруг случилось чудо, нам был ниспослан старый, разрисованный цветами грузовик, мы услышали, как он тормозит, останавливается, а потом осторожно сдает назад, к нам; сзади валил черный дым, и когда водитель включил заднюю передачу, раздался скрежет, некоторые машины стали сигналить и моргать фарами: таким туманным декабрьским утром нельзя было ехать против движения; грузовик поравнялся с нами, мы узнали водителя, смотревшего на нас с удивлением, и он сказал: «Вы что, вернулись?» На чистейшем исландском. Тут я, собственно, расплакалась, по щекам полились слезы. Сёльви, специалист по молоку, открыл дверцу и пригласил нас сесть на потертый деревянный пол своего старого грузовика.

ШТОРМ

Как повезло, что мы встретили этого Сёльви Молоко. Все сразу и устроилось. Он приехал сюда из Исландии несколько лет назад, с женой и ребенком, он дальний родственник Иси, помогал мне забирать наш хлам из контейнера; мы не были близко знакомы, его жена училась, она была законченной хиппушкой старого образца, совсем из другого теста, чем Сёльви, этот — самый обыкновенный исландец, родом откуда-то с севера, это было слышно по его говору; как и все работяги, он очень ценил нормальную семейную жизнь: по утрам брать на работу заботливо приготовленную женой коробочку с едой, вечером возвращаться домой к жене и детям, смотреть телевизор, а потом спать до следующего утра, и так далее, но его баба, как я уже сказал, была совсем из другого теста, хотела жить коммуной, или «в коллективе», как это называют датчане, где все общее — «fælles» — еда, матрасы на полу, женщины, — такая вот стадная жизнь, а еще трубка гашиша по вечерам и «кислый рок» и никакого телевизора, потому что это мещанство, и вот так бедняге Сёльви приходилось жить, хотя он получил работу на датском молокозаводе, просыпался он на матрасе среди кучи людей, а когда возвращался домой после рабочего дня, они все еще были на полу, в лучшем случае уже сели и начали раскуриваться. Они договорились распределять между собой дела, но составить график было нельзя, это тоже мещанство, в коллективе все должны быть свободными, делать только то, что считают нужным, а в результате, конечно, никто не делал ничего; когда Сёльви приходил домой с молокозавода, посуда со вчерашнего дня была все еще не вымыта, грязные пеленки не выстираны, еда не куплена, мусор не вынесен, и все это, разумеется, сваливалось на него, и постепенно остальным стало казаться естественным, что он все делает, они даже не благодарили его, наоборот, только ругали, если он недостаточно быстро их обслуживал, он стал рабом, хотя никто, кроме него, в доме денег не зарабатывал, все остальные либо учились, либо просто сидели без работы…

Иногда я встречал его на вечеринках, и хотя он был слегка упрям и простоват, я частенько разговаривал именно с ним, потому что не хотел общаться с этим сбродом вечно обкуренных лицемерных хиппи, не мог даже пиво пить, а вот Сёльви мог, и после десяти — пятнадцати кружек он становился задумчивым и грустным и начинал рассказывать, какая ужасная у него жизнь в этом коллективе, как он надрывается.

«Почему ты не выставишь этот сброд?» — спрашивал я. Но нет, это было невозможно, он не находил в себе смелости, да и жена хотела, чтобы они так жили, а жену он любил, даже терпел, что она изменяет ему с другими, целый день, да и ночью тоже. «Блаженный, ты должен убраться прочь из этого ада!» — сказал я, но он не хотел этого делать, там были его жена и дети…

Но потом вдруг эта свободная любовь развалилась, какая-то девица стала настолько ревнивой, что жена Сёльви вынуждена была бежать — с мужем спятившей от ревности соперницы, и они стали жить обычной семьей — той самой, о которой так мечтал Сёльви, вот только ему в ней не нашлось места, и он остался в коллективе…

И вот теперь мы сидим у него в машине. Наше появление совсем сбило его с толку.

— Вау, вы же уехали в Америку. — Потом посмотрел на Стеффу, которая сидела сзади на полу, а дети спали у нее на коленях, и обеспокоенно спросил, куда нас отвезти.

— Да я, собственно, не знаю, — ответил я. — Нам, собственно, нужно пристанище на первое время.