Либерия - Евгений Введенский

Происходившее напоминало банальный театральный спектакль, который давно должен был закончиться, но волей невидимого режиссера все длился и длился. Я был бы рад выйти прочь из зрительного зала, но проблема была в том, что я находился одновременно и в первых рядах партера, и на сцене, причем играл чужую руль, не зная текста и даже не будучи знаком с сюжетом пьесы. Я хотел бы сменить амплуа, но нужно было дождаться занавеса... В какой момент произошла та самая судьбоносная ошибка и какая именно ошибка — то событие или стечение обстоятельств, которое привело меня сюда и заставило выполнять эти действия, говорить эти слова, думать эти мысли? И было ли возможно сделать что-то в прошлом, чтобы это странное настоящее стало иным?

После полутора часов уговоров Сусу удалось убедить, что она меня неправильно поняла: на самом деле она мне очень понравилась, просто сегодня у меня много очень важных дел, а завтра я ей позвоню. Сусу — нехотя — согласилась принять тридцать долларов, но выдвинула дополнительные условия: во-первых, чтобы мы отвезли ее домой, а во-вторых, чтобы моя рубашка осталась у нее — потому что она хотела сама ее постирать и зашить, а также в качестве гарантии нашей следующей встречи. Наблюдая за тем, как Сусу запихивала мою бедную израненную рубашку в свою сумочку, я догадывался, что никогда больше ее (рубашку) не увижу... Чтобы Сусу убралась наверняка и поскорее, а также в качестве широкого жеста, вместе с трубочкой из мятых долларовых купюр я сунул ей в руку пачку влажных салфеток, которыми Гена рекомендовал "стирать сперму с черных девушек".

Тем временем Гена отправил Огастеса на поиски джипа, который с ночи торчал в куче песка где-то по соседству. В ожидании машины все три девушки вышли на крыльцо, уселись на стулья, закинув ноги на парапет, и стали дружелюбно болтать с уборщицей и охранником. Солнце уже стояло высоко в небе, поливая мир ослепительными горячими волнами света.

— Слушай, Гена, — сказал я ему смущенно, — У меня ведь из одежды теперь только джинсы и носки остались. Мне ехать не в чем.

Порывшись в своем шкафу, Гена отжалел мне растоптанные шлепанцы и просторную майку с надписью на иврите, которая повисла на моем худом туловище, как мешок из-под картошки.

Полчаса спустя Огастес благополучно пригнал машину во двор. Гена и Фанта сели спереди, Тата, Cусу и я — сзади. За несколько утренних часов черный джип сильно нагрелся, и внутри было жарко, как в парилке. Опустив стекла, девушки тут же принялись весело щебетать между собой, взволнованные возможностью средь бела дня прокатиться по Монровии на крутой тачке.

Проехав несколько кривых разбитых улочек, машина выехала на широкую грунтовую дорогу и вклинилась в неторопливую вереницу автомобилей, среди которых преобладали выкрашенные в желтый цвет раздолбанные легковушки-такси, часто без окон и дверных ручек; они громко дребезжали, осторожно пробираясь по многочисленным ухабам и канавам и испуская клубы черного дыма. Как правило, каждая такая машина везла по шесть-семь пассажиров в салоне, а часто еще два-три человека сидело сзади, в открытом багажнике, свесив ноги в шлепанцах. Водители непрерывно сигналили и надрывно орали, высунувшись в открытые окна; таким способом они сообщали прохожим, что у них еще есть свободные места.

Кроме такси на дороге нередко встречались большие белые джипы "Nissan Patrol" с символикой ООН и различных благотворительных организаций. Внутри, за тонированными стеклами, с включенными на полную мощь кондиционерами, сидели белые люди в солнцезащитных очках.

Дома вдоль дороги были в основном полуразрушенными, почерневшими, кое-где со следами от пуль на стенах; вдоль домов текли ручейки нечистот. Тротуаров как таковых не было: прохожие передвигались по обочинам, шагая по зловонным кучам отбросов. Люди мочились, стоя у края дороги.

Повсюду сновал народ; воздух был переполнен криками и летевшими отовсюду хриплыми звуками африканской музыки. По проезжей части бегали продавцы всякой всячины, засовывая в окна проезжавших автомобилей свой товар: печенье, конфеты, воду в маленьких пакетиках, таблетки, кепки, мыло, газеты, подушки.

Прохожие в большинстве своем были одеты в рваные майки, шорты и сланцы. Вокруг было много калек: слепых, безногих, безруких, покрытых язвами и струпьями; кое-как пробираясь к окнам машин, они демонстрировали свои увечья и, бормоча или завывая, просили дать им "хоть что-нибудь". Мужчина с грязными дредами и пыльной всклокоченной бородой, одетый в красный халат на голое тело, не спеша шел прямо по середине дороги. Регулировщик на бетонном возвышении в центре перекрестка слушал музыку в наушниках и танцевал и размахивая руками в жарком тяжелом воздухе; водители машин проезжали мимо, не обращая на него никакого внимания.

Вскоре черный корпус джипа прогрелся настолько, что даже дверей невозможно было коснуться руками. Было тяжело дышать: воздух был обжигающе горячим, влажным и наполненным выхлопными газами и разнообразной тошнотворной вонью. Все мое тело было покрыто густым вязким потом, на джинсах и майке проступили большие влажные пятна, пот капал из штанин, стекал со слипшихся прядей волос, заливал глаза. Я чувствовал себя как рыба, которую жарили в кипящем масле на медленном огне.

Слева от нас между домами поблескивала синяя громадина Атлантического океана; сквозь оглушительный городской гвалт до меня временами доносился шум волн. Мне хотелось выйти из этого раскаленного черного драндулета и побежать к берегу, на ходу стягивая с себя одежду и бросая ее на белоснежный песок, с разбегу прыгнуть в несущуюся навстречу высокую волну и погрузиться с головой в прохладную воду.

— Что это за улица? — спросил я у Сусу.

— Это бульвар Табмена, — ответила она. — Он очень длинный — начинается на окраине Монровии и тянется до самого центра города. С правой стороны, за теми домами, — широкая река и мангровые болота, а слева — морское побережье.

— Получается, море совсем близко отсюда?

Ответ был очевиден, но было приятно хотя бы поговорить о том, до чего мне так хотелось добраться.

— Монровия вся растянута вдоль моря, — равнодушно сказала Сусу. — До него здесь отовсюду близко.

— Здорово! — вздохнул я.

— Что ж тут хорошего?

— В моей стране нет моря, и многие мечтают жить на морском берегу.

— Глупые люди! — воскликнула Сусу. — Мы, африканцы, боимся моря. Оно разрушает все: дома, генераторы, машины. Его волны постепенно проглатывают нашу землю: порой целые улицы обваливаются в воду. Я вот живу в рыбацком поселке на берегу, но к морю и близко не подхожу. Даже плавать не умею.

— А это что за дом? — спросил я у нее, показывая на стройное белое здание, около двадцати этажей в высоту, стоящее почти на самом пляже. Этот небоскреб резко выделялся на общем фоне своей ухоженностью — он прямо-таки сверкал на солнце.

— Это штаб-квартира ООН, — ответила Сусу. — Бигини, помнишь, ты обещал мне ночью, что сегодня будешь устраиваться на работу в ООН? Ты же белый, тебе это будет несложно.

— Ладно, я попробую, — сказал я с иронией. — А вдруг получится?

— Бог в помощь! — кивнула Сусу с серьезным видом, прижавшись к моему плечу, и тихо повторила, задумчиво глядя в куда-то вдаль: — Бог в помощь.

"Она что, напрочь забыла о том, что вытворяла сегодня утром? Или здесь такое поведение в порядке вещей? Неужели она всерьез думает, что я ей когда-нибудь позвоню?" — недоумевал я, чувствуя что-то наподобие уколов совести.

*******

Проехав всю Монровию насквозь с ее блошиными рынками и смердящими свалками, высадив Тату и Фанту где-то на полпути, мы наконец выбрались из города и покатились по узкой грунтовой дороге, протянувшейся вдоль побережья. С моря дул сильный теплый ветер. Волны высотой в человеческий рост наотмашь ударялись о песчаный берег. Высунув голову в окно, я жадно вдыхал морской воздух.

— Дальше машина не проедет, — сказала Сусу.

Гена заглушил двигатель, и мы вышли из машины. Впереди было песчаное футбольное поле, по которому бегали полуголые дети; за ним виднелся маленький рыбацкий поселок, состоящий из кривых глиняных домиков. Гена достал сигарету и закурил.

— Бигини, хочешь посмотреть, где я живу? — спросила Сусу.

Я кивнул, и мы зашагали к поселку, по щиколотку погружаясь в горячую пыль. Дети ринулись нам навстречу; несколько малышей, года по три-четыре, обхватили меня руками за колени и, улыбаясь, смотрели снизу вверх. Один, совсем кроха, побежал вслед за другими, но, оказавшись рядом, остановился и несколько секунд тревожно всматривался в мое лицо, а потом вдруг разрыдался, повалился на колени и, закрывшись ладошками, уткнулся лицом в песок.

— Он боится белого человека! — засмеялись остальные.

Кое-как оторвавшись от детей, мы подошли к поселку, окруженному веером из качающихся на ветру пальм. Океан был скрыт от взгляда насыпью на берегу, покрытой редкой сухой травой; о его близости говорили оглушительный шум и хлопья пены, взлетающие в воздух при каждом ударе волн и плавно падающие на перевернутые продолговатые каноэ, которые лежали на берегу в тени пальм. У каноэ сидели на корточках полуголые африканцы, привязывая к своим сетям крупные пенопластовые поплавки. Они добродушно помахали нам руками и громко, чтобы перекричать шум океана, прокричали вразнобой: "Привет-привет, как дела?" Они казались удивительно спокойными, расслабленными и свободными... Я помахал им в ответ и вслед за Сусу с трудом протиснулся в узкий проход между домами.