Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Один только алемдар Али — янычар огромного роста — гордо стоял впереди всех, высоко держа зеленое знамя пророка, бросая вызов смертельной вьюге, бушевавшей вокруг. Выстрелом из аркебузы с него сбило каук, но он оставался на месте, смертельно бледный, не опуская ни головы, ни доверенной ему падишахом войсковой святыни.

Мухаммед разразился проклятиями. И вдруг, неожиданно для самого себя, поднял коня на дыбы и бросил вперед, яростно шпоря. На своем вороном аргамаке султан вылетел в середину боевых янычарских порядков, вырвал зеленое знамя из рук алемдара, перемахнул Белую речку.

— Вперед, мои храбрые барашки! — разнесся далеко окрест голос Мухаммеда. — Ваш царь среди вас!

В первые мгновения после смелого поступка своего падишаха турецкие военачальники просто окаменели. Но тут же, прийдя в себя, визири, беки и паши во весь опор, давя лежащих, поскакали к нему. Примчавшись первым, за миг до нового залпа из лагеря Штефана-воеводы, Юнис-бек попытался закрыть своим телом Мухаммеда от густо полетевших в него ядер, пуль и стрел. Но султан, наехав конем на своего любимца, резко отстранил его рукой, указав место позади себя.

— Вперед, мои славные барашки! — раздался снова его призыв. — Вперед, за вашим пастухом!

К султану уже подъехали Сулейман Гадымб, великий визирь Махмуд, Иса-бек и другие его воеводы. Сзади на толпы залегших воинов наступали их товарищи — воспитанные в Анатолии янычары, грозно надвигались конные массы акинджи и спахиев. И устрашенные огнем аскеры начали подниматься. Первые из них, стремясь опередить следующую волну огня, с мужеством отчаяния бросились вперед, взывая к аллаху. Через несколько минут широкий поток воинов в белых кафтанах и дервишей в распахнутых на груди сорочках с криками «алла»! докатился до укреплений, за которыми их ждало молдавское войско.

Грянул новый залп. Упал с коня с кровавой раной Иса-бек, закрывший собой султана; ядро вырвало плечо вместе с рукой у старого Селима — одного из куббе-визиров Порты, советников без должности при султане. В рядах наступающих появились кровавые полосы, словно просеки в лесу. Но османы, придя в себя от испытанного ими ужаса и устыдясь своей слабости, всею массой с яростью неслись на приступ. Мухаммед Фатих умело заставил черного жеребца попятиться, вынося хозяина умело заставил черного жеребца попятиться, вынося хозяина из опасного пространства. Поравнявшись с алемдаром Али, падишах вручил ему зеленое знамя пророка, еще раз крикнув: «Вперед!» И верзила в белом кауке огромными шагами поспешил к далеко ушедшим первым рядам.

— Какой он все-таки молодец! — шептал в это время Штефан-воевода, следя за своим противником. — Какой он молодец, сей проклятый царь!

Между тем турецкие орудия продолжали беспорядочную, но все более точную стрельбу; ядра все чаще попадали в цель, вырывая из частокола куски бревен, раскидывая наваленные на него у основания камни, поражая защитников. Войку увидел, как падают вокруг него товарищи — бойцы белгородской четы. Крупные ядра из колонборн сваливали сразу до десяти человек, но на место убитых и искалеченных сразу становились их соратники. Выдержать такое помогало только мужество — невысокий вал и тын были плохой защитой от пушечного боя осман. Ядра начали попадать и во вторую линию обороны — скованные цепями возы, разбивая в щепы колеса, укрепленные борты.

Но вот первая волна штурмующих докатилась до рва — и захлебнулась в нем. Мухаммед, следивший теперь за нею издалека, в досаде прикусил губу: его вина, он не оценил по достоинству этого второго — после орудийного заслона — препятствия на пути турецких алаев, не велел приготовить фашин, бревен, мешков с землею, чтобы засыпать, не пустил перед янычарами саинджи с лопатами и заступами. Ров оказался слишком широким и глубоким; когда его копали, Штефан-воевода недаром твердил своим: «Не ленитесь, братья, не жалейте сил! Чем глубже будет сия ямина, тем больше поганых найдет в ней могилу!» И сбылось: с разгону в ров попадали десятки и сотни бесермен. На тех, кто пытался выбраться, сверху падали их товарищи, подталкиваемые стремительно катившейся с поля плотной массой наступающих, так что ров, как ни был глубок и широк, все равно вскоре оказался заваленным телами, еще в большинстве живыми, шевелящимися. И по ним, оглашая долину и кодры яростными воплями, на вал полезли новые сотни и тысячи турок.

Штефан-воевода рванул из ножен саблю и, наклонившись над краем частокола, наотмашь ударил по первому из нападающих, пытавшемуся ворваться в паланку. И началась сеча, какой отродясь не видывала еще Белая долина среди древних молдавских кодр.

Стреляющая, вопящая, ощетинившаяся копьями и клинками лава докатилась до вершины частокола, и тут в нее в упор разрядили защитники свои аркебузы, арбалеты и луки, заговорили малые огневые пасти в руках пушкарей Германна — затинные пищали. В грудь штурмующим ударили копья молдавских витязей, на их головы посыпались большие камни, выметавшиеся из катапульт. Волна откатилась, обагряя кровью затоптанных ею товарищей во рву, но откатилась недалеко — ее уже снова погнала кверху следующая. Но тут опять выдохнули пламя орудия князя Штефана, заговорили приготовленные для нового залпа пищали и аркебузы, посыпались камни и тысячи стрел. Нападающие опять подались назад; пять десятков турецких пушек, пользуясь этим, кдарили по молдавским укреплениям, попадая при недолетах и в своих, но причиняя немалые потери войску Штефана-воеводы.

И опять, карабкаясь по трупам, призывая аллаха и скрежеща зубами от ярости, ударная сила османского царства — ее янычары — вслепую ринулись на противника, устилая покатые откосы вала телами в окровавленных кафтанах. Чужою кровью, высосанною, как дань, из живой плоти порабощенных ею народов и стран, жестокая и хищная империя осман орошала молдавское поле, чтобы собрать на нем жатву новой победы. И снова, с неслабеющей твердостью, нападающих встретили воины князя Штефана, ударили всем оружием, приняли на копья и мечи и, остановив на гребне вала, заставили откатиться ко рву.

Чем яростнее становилась схватка, тем больше захватывало Чербула холодное упоение, уже не раз испытанное им в бою. Твердо встав на утоптанную земляную площадку, перед которой возвышались, прикрывая его по грудь, вершины глубоко врытых дубовых стволов. Войку с обычным уже для него умением отбивал наскоки осатаневших газиев. Показывалась голова в шлеме — и витязь ловко бил под край металлического колпака, откуда сразу же брызгала кровь; показывалась рука с клинком — выбивал ятаган или саблю, отсекал руку, перерубал пальцы. Перерубал, как тростинку, древко вражеского копья. Прикрывал себя и стоявшего слева боярина Тимуша щитом, в котором торчали уже дротики и стрелы, в верхнем обрезе которого щерилась полукруглая выбоина от просвистевшего мимо уха вражеского ядра. И рубил, рубил без остановки, привычно следя за тем, чтобы не уставала рука, чтобы успевала расслабиться в тот краткий миг, когда она, нанеся удар, готовилась к новому взмаху, — как учил его тому отец, капитан Тудор Боур из Четатя Албэ. С сабли Войку стекала кровь, капли крови, пока еще вражьей, обильно покрыли распахнутый серый плащ опального витязя, забрызгали кольчугу и легкий шлем, застыли на круглом щите. Войку давно узнал, что муж, сразивший врага в правой схватке, уже — иной человек. Иная в нем теперь душа — открытее, выше, емче, словно вобрала лучшую часть того, кого он срубил, — и мужество его, и стойкость, и веру в свою правоту. И дело такого мужа теперь — святое, и строже с него отныне спрос. С Чербулом бывало такое и ранее — под Высоким Мостом и в Мангупе, на мятежном корабле среди волн Черного моря и в Земле Бырсы. Но он с благодарностью, будто заново, лелеял в себе это чувство сейчас.