Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Чем яростнее становилась схватка, тем больше захватывало Чербула холодное упоение, уже не раз испытанное им в бою. Твердо встав на утоптанную земляную площадку, перед которой возвышались, прикрывая его по грудь, вершины глубоко врытых дубовых стволов. Войку с обычным уже для него умением отбивал наскоки осатаневших газиев. Показывалась голова в шлеме — и витязь ловко бил под край металлического колпака, откуда сразу же брызгала кровь; показывалась рука с клинком — выбивал ятаган или саблю, отсекал руку, перерубал пальцы. Перерубал, как тростинку, древко вражеского копья. Прикрывал себя и стоявшего слева боярина Тимуша щитом, в котором торчали уже дротики и стрелы, в верхнем обрезе которого щерилась полукруглая выбоина от просвистевшего мимо уха вражеского ядра. И рубил, рубил без остановки, привычно следя за тем, чтобы не уставала рука, чтобы успевала расслабиться в тот краткий миг, когда она, нанеся удар, готовилась к новому взмаху, — как учил его тому отец, капитан Тудор Боур из Четатя Албэ. С сабли Войку стекала кровь, капли крови, пока еще вражьей, обильно покрыли распахнутый серый плащ опального витязя, забрызгали кольчугу и легкий шлем, застыли на круглом щите. Войку давно узнал, что муж, сразивший врага в правой схватке, уже — иной человек. Иная в нем теперь душа — открытее, выше, емче, словно вобрала лучшую часть того, кого он срубил, — и мужество его, и стойкость, и веру в свою правоту. И дело такого мужа теперь — святое, и строже с него отныне спрос. С Чербулом бывало такое и ранее — под Высоким Мостом и в Мангупе, на мятежном корабле среди волн Черного моря и в Земле Бырсы. Но он с благодарностью, будто заново, лелеял в себе это чувство сейчас.

Крики ярости непрерывно вставали над волнами штурмующих. Молдавское войско рубилось молча, от князя до войника.

Турки остановились; наконец, скользя по крови и трупам, отхлынули в третий раз. Ударили, словно того и ждали, их орудия. Упали совсем рядом со Штефаном-воеводой храбрые Бодя-ворник, спатарь Михай, стольник Барс. Пали стоявшие вместе с Чербулом знакомые ему по Четатя Албэ витязи Васкул, Хрикул и Чуб. Заработали оставшиеся в строю немцы-бомбардиры, перезаряжая пушки, из котороых теперь действовало только семь — остальные были сбиты с лафетов вражеским огнем.

А враг, оправившись, наступал опять. Со всех сторон к месту сечи, подбадривая своих, неслись уже прославившие себя во многих войнах алайджи и беки, любимые полками паши и визири. И, спешившись, размахивая саблями, пробирались в первые ряды. Впереди атакующих пошли сражавшиеся еще под началом султана Мурада седобородые Куш-ага, Ахмет-Сараф-бек, Сулейман-бек Ибрагим; сам визирь Сулейман, по прозвищу Гадымб, дважды переведавшийся в боях с беем Штефаном, с ятаганом в руке спешил занять место в схватке, дабы отомстить ак-ифлякам за прежние неудачи.

Штурмующие полки, подпираемые и подгоняемые все более плотно сгущавшимися в их тылу массами великой армии, качнулись и снова пошли на приступ, туда, где реяло зеленое знамя в руках алемдара Али, по-прежнему невредимого, будто его охраняла сама войсковая святыня, где против него гордо высилось над валом молдавское знамя с головою быка, с изображением святого Георгия на оборотной стороне полотнища.

И тут показал себя огромный бубен, вплотную подвезенный к лесу на своей высокой арбе. До сих пор подавали голос лишь его младшие собратья; теперь, покрывая многошумье боя, заговорил и он, будто доказывая, что недаром с большим трудом тащили его по иссушенным зноем дорогам Румелии, Болгарии и Мунтении, а теперь по выжженной земле ак-ифляков. Два дюжих чернокожих раба, стоявшие на особых выступах над бубном-великаном, по сигналу аги начали по очереди обрушивать тяжелые гладкие палицы на туго натянутую буйволовую кожу пузатого пришельца из Стамбула. И долина наполнилась его боем — настойчивым, тревожно-радостным, зовущим. Большой турецкий бубен задал общий ритм неисчислимому войску султана, сообщил ему единый порыв. И его аскеры устремились вперед, околдованные, подхваченные бесконечной чередой убыстряющихся гулких ударов, в неудержимом штурме-пляске в смертном танце, в котором великая армия Фатиха развернулась, напрягла все свои силы и волю.

На лице султана Мухаммеда появилась улыбка. Зачарованная усмешка азартного игрока, увидевшего, что счастье начинает поворачиваться к нему лицом.

Вал нового приступа высоко всплеснулся на частокол Штефанова лагеря. Молдавские пушки и баллисты, пищали и арбалеты разрядились в него в упор, выкосив новые кровавые клинья. Но удержать нападающих за линией тына было уже невозможно, их было слишком много, и они перехлестнули бревенчатую стену.

Бой перенесся за первую линию укреплений, за ров, из которого тянулись еще руки умирающих, хватаясь за ноги пробегавших по ним товарищей, за парапет земляной стены. Защитники начали медленно пятиться к возам, яростно отбиваясь. Два великана — черный Хынку и багроволицый, могучий Гангур бились по бокам воеводы, оберегая его от десятка фанатичных дервишей и осатаневших янычар. Но одному из нападающих, с кафтаном, изодранным в клочья колючками, которыми была усеяна вершина частокола, удалось оттеснить боярина-пыркэлаба. Воевода оказался в опасности: со всех сторон, повинуясь команде бека в алой чалме, к нему протискивались бешлии, из-под плащей которых сверкали начищенные перед сражением стальные доспехи. Тревожный взгляд портаря Шендри мгновенно оценил положение, и он ринулся на помощь к шурину, вступив в поединок с главарем осман. Место не было подходящим для единоборства; обоих борцов то и дело разъединяли, отталкивали друг от друга, заслоняли друг от друга соратники и враги. Но Шендря все-таки достал неуемного бека саблей, и верные бешлии, заслоняя своего командира, перешли к защите. Тем временем к воеводе подоспели москвитин Русич и сорочанин Грумаз. Соратники старались незаметно оттеснить в тыл князя, рвавшегося в гущу схватки, но Штефан, упорный и умелый воин, неизменно оказывался впереди.

Турки наступали с жестоким боем, шаг за шагом, теряя сотни товарищей, большой кровью окупая каждую пядь земли, тесня молдаван более тяжестью многотысячных толп, чем искусством в рубке, которому здесь не было места. Юнис-бек очутился в куче воющих от ярости дервишей. Святые воины, казалось, вот-вот побросают свои ятаганы и сабли с когтями, зубами вцепятся в горло неверным ак-ифлякам. Юнис всегда сторонился этих свирепейших воинов пророка из-за тяжелого духа, исходившего от их немытых тел, от не стиравшегося и не менявшегося годами платья. Теперь молодой бек его не чувствовал. Юнис упоенно бился, всей душой наслаждаясь святейшим и лучшим делом, для которого мужчина рождался на свет. Поток аскеров нес его на врага, он плыл в его разливе, словно в лодке, и не нужно было выбирать дорогу, выбора просто не было: куда несло его половодье родного войска, там и врубался он в ряды противника. Воины бея Штефана казались ему все до скуки похожими друг на друга, на одно лицо; перед ним, чудилось, вставала однообразная серо-бурая масса, какие Юнис видел на рынках Стамбула и Едирне, в тех рядах, где громоздились под самые крыши лавок высокие кипы и тюки грубого войлока, еще не разрезанного на кошмы. И с удивлением убеждался, как хорошо защищают воинов от сабли эти боевые сермяги, сшитые из толстой, вываренной в масле, сложенной в несколько слоев льняной ткани, какие умелые рубаки носят такие нехитрые, но надежные доспехи. Время от времени сабля Юнис-бека задевала и добрую кольчугу, и серебряный или даже золотой галук, натыкалась на пластину панциря, выбивала искры из стального шлема; это перед ним вырастал сановитый боярин, богатый воин, посланный в войско князя каким-либо из молдавских городов, витязь сучавского стяга. Но более всего перед ним стояло вот этих простых на вид, но искусных в деле бойцов. Молодой алай-чауш султана Мухаммеда не испытывал к ним ненависти; он напрасно искал порой в себе ту священную ярость, которая непременно должна была вспыхивать в душе каждого воина ислама при виде закоренелого кяфира, с мечом в руке отстаивающего свое богопротивное неверие. Но он сражался, и это рождало в нем боевой азарт, простодушный восторг, ввергало его в экстаз. Это была настоящая жизнь для Юниса, это была для юного воина игра, которой он не мог натешиться, и он рубил встававших перед ним ак-ифляков, стараясь убить и радуясь, когда ак-ифляки падали, как падали не так уж давно деревянные куклы-франки под ударами игрушечного меча, подаренного славнейшим Иса-беком малолетнему сыну.