Родина - Анна Караваева

— Знаю! — вдруг чуть не вскрикнула Соня: ей вспомнился недавний разговор с Пластуновым, которому помешала Маня Журавина с веселой кучкой молодежи.

«Да, да!.. Ведь я же думала потом, как важна тема диссертации Пластунова, и даже передала ее содержание всем чувилевцам в своей бригаде. «Ты помешала интересному разговору», — сказала я Мане, а она — у нее теперь любовь на уме! — расхохоталась: «Ну что вам стоит продолжить этот разговор?» Да, я продолжу его — на совещании руководителей политкружков!.. И ведь есть повод, — как же ты это упустила, Софья Челищева?.. Мы втянули Виталия в кружок текущей политики, и тугоплавкая натура Банникова сразу себя показала, — в споре с Чувилевым он раскричался: «Что ты о коммунизме много говоришь? Коммунизм еще за тридевять земель. До него сто лет надо шагать!» Об этом непонимании следует поговорить. Ну ладно, я поговорю, все объясню, — а дальше что? Я расскажу об этом парторгу, и он увидит, что я помню наш разговор с ним о труде и коммунизме… и парторгу это будет приятно. Нет, все гораздо сложнее: я хочу и должна разобраться в себе!.. Любить — это ведь очень, очень серьезно, и я хочу любить так, чтобы потом, как говорит Павел Корчагин, было не стыдно за прожитую жизнь, не стыдно своей любви. Я не хочу любви-вспышки на неделю, на год… Молодой Чернышевский писал в своем дневнике: «Любить только одну во всю жизнь…» И ведь так случилось в его жизни. Я тоже хочу любить долго, «во всю жизнь» одного… и так любить, чтобы ни разочка, ни на минуту не пожалеть, что именно этого человека полюбила… Но люблю ли я его… Дмитрия? Может быть, это еще только мечта о любви?.. А самое главное, мечтательница, ты не знаешь: хочет ли он тебя любить, думает ли он о тебе так, как ты сейчас думаешь о нем?.. И окажется на поверку, что мечты твои наивны и до последней степени глупы!»

Соня закрыла руками пылающее лицо. В ней все кипело, как в весеннем потоке. Мысли мчались, то противореча одна другой, то загораясь и играя, как бегущие струи, в которых сверкает яркое вешнее солнце, — и тревожная усталость охватила ее.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

НАСТУПЛЕНИЕ РАЗВЕРТЫВАЕТСЯ

На совещание руководителей политкружков собрались не только заводская молодежь и комсомольцы, но пришло немало работниц и рабочих старших поколений. Политкружки работали всего третий месяц, но о работе их на заводе говорили даже те люди, которые ни в каких кружках не состояли. Все знали, что работе кружков деятельно помогает Пластунов и нередко сам бывает на их занятиях.

— А уж тогда сиди и на ус мотай, — говорили заводские. — Пластунов тебе не только политику разъяснит, но и обязательно производство заденет. Потом подумаешь, посмотришь — верно задел!

После сообщений руководителей и кружковцев слово взяла Соня.

— Я упустила, товарищи, один момент, который в коммунистическом воспитании человека играет заметную роль… — негромко начала она, задумчиво смотря вперед, на десятки знакомых лиц.

Пластунов поднял на Соню серьезный и внимательный взгляд. Соня чуть улыбнулась в его сторону уголком рта и рассказала, как Виталий Банников объявил, что «до коммунизма надо сто лет шагать».

— Виталий Банников не может себе представить будущего, не может себе вообразить высокую и прекрасную цель, для которой мы все работаем, — жизнь в коммунистическом обществе. Мы, советская молодежь, должны развивать в себе такого рода воображение, должны уметь мечтать…

Соня передохнула и опять посмотрела на Пластунова.

— Я думаю, Дмитрий Никитич не будет на меня сердиться, если я передам вам содержание одного моего разговора с ним… Эта беседа оставила во мне глубокое впечатление.

И Соня передала собранию, какими мыслями поделился с ней Пластунов во время памятной беседы.

— Знаете, после тех слов я часто думаю… — Она передохнула, глянула на Пластунова, и радость, как озноб, пронзила ее с головы до ног. — Я часто думаю: когда нам хорошо, мы воображаем, что живем только для себя, что жизнь наша прекрасна только тем счастьем, которое мы для себя нашли в ней… А она прекрасна еще тем, что советский человек стремится, чтобы всюду на земле был мир и чтобы мы построили коммунизм… И коммунизм гораздо, гораздо ближе к нам, чем тебе кажется, Виталий!

— Что же мне делать, — пробурчал Виталий, — если я, вот что хотите, не могу себе представить, как этот коммунизм наступит… и какого числа и года это произойдет?

Среди кучки дружков Виталия раздался смешок.

Пластунов встал из-за стола и ровным голосом сказал:

— И совсем не нужно ждать, когда это «произойдет», потому что это уже происходит, также и с тобой, товарищ Банников.

— Как это? — опешил Виталий.

— Ты, товарищ Банников, насколько мне известно, работаешь в городе в одной из восстановительных бригад? — тем же ровным голосом спросил Пластунов.

— Да, работаю, — недоуменно ответил Виталий, — на улице Льва Толстого, восстанавливаем дом, восьмиквартирный.

— В порядке общественной помощи городу?

— Да, как и все.

— Что же, ты в том доме надеешься получить квартиру, товарищ Банников? — невозмутимо продолжал свои расспросы Пластунов.

— Квартиру? Не-ет, мне совсем в другом месте квартиру обещали.

— Так. Значит, ты, Виталий, строишь дом для других, а какие-то другие строят для тебя?

— Значит, так оно получается, — усмехнулся Банников.

— Итак, подытожим: по своей доброй воле ты отдаешь свое свободное время на восстановление жилищ для многих людей, помогаешь возрождению родного города… а другие помогают тебе…

— Вот это и значит поступать по-коммунистически! — быстро вставил Сережа.

Виталий сердито обернулся к нему:

— Я и без тебя это пойму!

Пластунов заговорил о «живых, сегодняшних чертах коммунизма» в труде и характере советских людей. Он напомнил своим слушателям о многих случаях этого высокосознательного, коммунистического отношения к труду с первых же дней восстановления Кленовского завода.

В небольшой комнате, где люди сидели в пальто и шапках, стало оживленно и даже шумно. То здесь, то там раздавались голоса, — у каждого было что вспомнить.

— Вот так мы и дошли до сегодняшнего дня, — сказал Пластунов, — когда наш завод уже начинает вставать на ноги… и скоро мы все сильнее будем чувствовать недостачу одной важнейшей коммунистической черты в труде — новаторства. Вот здесь присутствует сейчас целая группа молодых новаторов, которые уже показали себя на Лесогорском заводе: я говорю о товарище Чувилеве и его бригаде.

Пластунов кивнул в сторону Чувилева и продолжал, то и дело поглядывая на присмиревшую чувилевскую компанию:

— Я вынужден выразить удивление по поводу того, что молодые новаторы, очень заметно проявившие свою активность в эвакуации, сейчас поворачиваются медленно. Товарищи, наверно, ожидают более подходящего момента, а он уже наступил. Должен напомнить, друзья, что подлинный новатор еще и тот, кто дорожит временем, а не пропускает время сквозь пальцы, когда оно наступило.

— Да ведь мы… — начал было Чувилев и осекся, так как Пластунов уже перешел на другое.

Чувствуя на себе взгляды многих знакомых, Чувилев смутился. Действительно, как это получилось, что Пластунов вынужден был пристыдить его при народе?

Когда прошла оторопь первых минут, Чувилев, хлопнув себя по лбу, вспомнил все, как было.

— Ребята! — прошептал он, испуганно моргая и смешно хватаясь за щеки. — Ведь он мне говорил об этом, говорил!.. А я забыл вам рассказать, голова еловая!.. Да я и не понял, что Пластунов не просто так, а с намерением о Лесогорском заводе вспоминает…

— Эх, Чувилев! Будто уж ты Пластунова не знаешь? — шепотом укорял друга Анатолий Сунцов. — Разве когда о большом деле он зря упомянет? Подвел ты нас, Игорь!

— Пластунов, ясное дело, от тебя, как от серьезного человека, как от комсомольца, ожидал, что ты ему скажешь, как бригаду повернешь, чтобы новаторские дела сюда перенести, а ты промолчал! — возбужденно зашептал Игорь Семенов, а Сережа, заключил, сердито морща рыжеватые брови:

— Уж кто-кто, а Пластунов ни за что не простит, если умник себя вдруг растяпой покажет!

— Он, конечно, очень недоволен нами, — огорчился Сунцов, следя за выражением лица Пластунова, который уже не смотрел в их сторону. Но, взглянув на растерянное и страдающее лицо Чувилева, Сунцов мягко предложил ему: — Слушай, Игорь, надо, конечно, выступить. Может быть, мне сказать… а?

— Нет, — тихонько отдуваясь и вытирая потный лоб, с упрямым видом шепнул Чувилев. — Я сам выступлю… Я виноват, я и выступлю.

Когда Пластунов остановился, Чувилев попросил слова. Щеки и уши его пылали, но голос звучал ровно и спокойно:

— Я хочу сказать, в порядке самокритики… — начал Чувилев и повинился в том, что не вдумался в смысл разговора с Пластуновым, что не сделал для себя и своих товарищей никаких рабочих выводов.