Распутин - Иван Наживин

— Вот это так! — хлестко сплюнув в сторону, сказал черноволосый и рябой, с бойкими цыганскими глазами. — А то разводят… Вам бы в попы идти…

— Гы-гы-гы… — загоготал Мишутка. — Миром Господу помолимся… Гы-гы-гы…

— А, дурак… — пробурчал Егоров.

— И опять же насчет женского полу… — дубовато продолжал агитатор. — И тут надо так наладить, чтобы никто в обиде не был, чтобы всем хватало…

— Это вот дело… — сказал Егоров. — Ну я больше емназистками антиресуюсь — уж такие-то штучки есть, м-м!..

— Это первое дело… — сплюнул на пол гнилозубый Петров. — Себе каких почище отберем, а барам то, что останется…

— Тебе твоя ослиха уж обеспечена… — блеснул белыми зубами черноволосый.

Вдруг за стеной глухо стукнули два выстрела, послышались крики надсадные и злые…

— Товарищи, на подмогу!.. — крикнул один из красных, отворяя дверь. — Казаки артачатся…

— Что такое? — спросил строго, приподымаясь, Егоров.

— Да как жа! Не дают, сволоча, и пограбить! — засмеялся тот. — А мы вина нашли, сала…

— А ты прикладом в зубы… — строго сказал Егоров.

— А он за шашку…

— За шашку? — еще строже сказал Егоров. — Сопротивление совецкой власти? Пог-годи…

И схватив винтовку, он выбежал на улицу. Шум там еще более усилился.

— Завели опять… — пробормотал смуглый, с ласковыми карими глазами и желтыми, точно соломенными, усами Иван Пацагирка. — Что за народ!

Это был тот самый Пацагирка, который после самсоновской катастрофы в Восточной Пруссии решил, что он для этих делов не гожается. Всю войну потом отсидел он, порченый человек, в горах на брошенном хуторе толстовца. Но когда вспыхнула революция, он победил свое отвращение к крови, оружию, убийству и сам пошел в революционную армию, чтобы защищать правое народное дело.

— А что, спускать всякой сволочи? — сказал чернявый.

— А почему же он сволочь? — отвечал тихо Пацагирка. — Ты и сам мужик. Пондравится тебе, если всякий сукин сын к тебе в сусек лазить будет? Эхма, дураки, дураки!

— Казаки-то, они, черти, сытые… — сказал так, ни к чему, рыжий Мишутка.

— А тебе всех по миру, что ли, пустить охота? — сказал спокойно и печально Пацагирка. — Какое же это рабоче-крестьянское правительство называется, ежели оно такое похабство над народом допущает? На словах одно, а на деле другое…

— Ну смотри, за эти слова тоже не очень похвалят… — значительно сказал рябой, подбрасывая в печку дров.

— Слепой ты, и нечего толковать с тобой… — отвечал тот. — Ну только одно помните: быть бычку на веревочке…

— Какому такому бычку? — вдруг ощетинился чернявый. — Это мне, что ли? Сам, брат, не попади прежде меня на веревочку! Ишь, какие слова тожа выражает…

— Всем нам, вот кому… — сказал тихий Пацагирка. — Это разбой, душегубство, а не правильная жизнь… Нешто так в книжках-то они писали?

— В книжках… — протянул тот. — Много ты понимаешь тожа!.. Дверь с шумом вдруг распахнулась, и в комнату ввалилось несколько красных. Один тащил бочонок вина, другой кусок сала, третий яйца в лукошке… У одного была в руках отнятая казачья шашка…

— Вот вам и добыча! — весело проговорил ражий детина. — Гуляй, ребята… Ну, вы… Вставай, подымайся, рабочий народ… — обратился он к лежавшим.

— Подваливай!

— Чего — подваливай? — недовольно возразил Егоров. — Кому нужно, тот пусть сам сходит…

— Вот тебе и комуна! — заржал паренек с отчаянным чубом. — А сказано: все вместях…

— Жрать вместе, так и добывать вместе… — сказал Егоров. — Он будет тут в тепле барином лежать, а я лайся для него с этими бородачами…

— Ну, ну, ну… — примирительно проговорил ражий. — Всем хватит, а не хватит, еще принесем… На-ка вот, залей сердце-то… — протянул он Егорову стакан раки.

Тот разом хватил стакан.

— Ф-фу! Пошла душа в рай, хвостиком завиляла! — с удовольствием проговорил он. — Вот так рака! Огонь… Ну-ка, дай сало-то сюда…

— Не сало, а чистый сахар… — сказал парень с чубом.

— А мне чтоб куренка под соусом… — важно сказал рыжий Мишутка. — Потому сало еда мужицкая, от ее может несварение в желудке изделаться… Гы-гы-гы…

В жаркой, душной, до мути накуренной комнате слышалось довольное смачное чавканье, грубоватые шутки, смех…

— А на улице крутит, мать честная! — проговорил ражий. — Зги не видно… Ну-ка, еще стаканчик, с победой…

— Хороши стаканы-то… — сказал пропагандист.

— У попа реквизнули… — сказал парнишка с вихром. — Не давал было косматый черт, так я ему так наподдал, что аж якнул…

— А я к учителю заправился… — сказал Петров, скаля гнилые зубы. — Штаны у него больно хороши нашел: совсем новые, в полоску… Как вам, говорит, не стыдно: я народный учитель… Я сам народ, — говорю. — Давай знай да разговаривай поменьше…

— А кто в картишки перекинуться желает? — спросил чернявый.

— С полным нашим удовольствием… — отвечал слегка осовевший Егоров.

— Ежели по крупной, так и мы можем составить приятную компанию… — важно проговорил Мишутка. — Мадам полковница, подайте мне кофию, асаже[79] после обеда изделать… Гы-гы-гы…

— Давай я рискону… — сказал парень с коком.

— В банке тысяча… — бросая на стол большую думку, сказал чернявый.

— Ого! — икнул Егоров. — Дело начинается сразу серьезное… По банку! Твое — перебор… Э, черт тебя…

— В банке две монеты. Вы как идете? — спросил чернявый.

— Ну что же, где наша не пропадала… — сказал парень с вихром. — Иду по всем… Опять твое: у меня шашнадцать…

— В банке четыре монеты… — солидно проговорил цыган. — Вы как?

— Трешницу… — заржал Мишутка. — Мне мамынька больше не велела…

— Ну, черт… — выругался Егоров, почему-то ненавидевший Мишутку. — Играть так играть, а то пошел в…

— Ну, ну, ну… — отвечал Мишутка. — Ваше высокое превосходительство… ваше сиятельство… Не серчайте, сделайте одолжение, оставьте ваш карахтер. Хожу на пятьсот… Мое: двадцать одно. Пожалуйте, граф, пятьсот монетов…

— Только игру портишь, дерьмо… — сердито сказал Егоров.

— А ну-ка, дай я ахну по всем… — сказал ражий детина.

— Можете… — отвечал чернявый. — Двадцать. Гони монету…

— Дьявол! Ты меня всегда обыгрываешь… — сказал ражий. — Ну-ка, для храбрости еще стаканчик казацкой… Пожалуйте вкруговую…

— Благодарим… — сказал Мишутка снисходительно. — Мы лутче шинпанского какого выпьем… А то мадам полковница обижаться будут, скажут: от вас дух не хорош…

Вдали чуть слышно стукнуло несколько выстрелов.

— Ишь, наши черти опять баловство какое-то завели… — прислушиваясь, сказал парень с вихром. — Опять из-за девок чего не вышло бы…

— Вы как идете? — спросил чернявый.

— Монету… — отвечал Егоров. — Моя. Зря не рисконул по всем. Нет, я уж выпил — дай-ка мне лутче ватрушечки…

Вдали опять застучали выстрелы. Тихий Пацагирка тяжело вздохнул.

— Кругом беднота, голота, и хоть бы черт какой корку оглоданную бросил… — проговорил он как бы про себя. — А в карты проигрывать тысячи находятся. А мы за народ… Ну черт с тобой, что грабишь ты, пьянствуешь, безобразничаешь, так хошь языком-то ты зря не болтай, не ври, проклятый…

— Ну, затянул свой акафист всем скорбящим… — сказал вихрастый парень. — Ты бы вот лутче с Петровым удумал, как бы девочонок опять сюда затащить… А? По-вчерашнему?

Мишутка весело заржал.

— Тьфу, разбойники! — плюнул Пацагирка, отвертываясь. — И зачем меня понесло с ними, не пойму…

Выстрелы зачастили совсем близко и тревожно. И вдруг горнист торопливо проиграл тревогу. Буран так и рвал звуки рожка. Все всполошились.

В комнату в вихре снега ворвался матросик Кирюша.

— Что же это вы, товарищи, прохлаждаетесь? — гневно бросил он. — Не слышите?

— Что такое? — послышались голоса. — Нюжли кадетня лезет? Ну в такую пургу-то… Казаки, небось, дьяволы, развозились…

— Белые наступают… — крикнул Кирюша. — Бери винтовки… Живо!

И он унесся.

— Батюшки! — вдруг испуганно крикнул Мишутка. — Где же мои деньги-то? Вот сичас вынимал… Товарищи, что жа это такоича?

— А ты ржал бы больше… — зло проворчал Егоров. — Полковник!

— Надо обыск изделать… — жалобно проговорил Мишутка. — Как жа так?

— Еще бы тебе! — раздались голоса солдат, разбиравших винтовки. — Там тревога, а мы с тобой тут канителиться будем! Да у тебя и денег-то не было — так, дурака только валяешь! Собирайся проворней…

— Да-а, не было!.. — обиделся Мишутка. — Семь тысяч думками, да три крестика золотых, да мядаль, да кольцо с синим камнем… Не было!

Стрельба затрещала совсем близко.