Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спускаемся вниз по улице. Вдруг навстречу нам идут два человека, откуда они вынырнули – Бог их знает. Увидав нас, нисколько, видно, этим не смутились, идут тем же шагом. Поравнявшись с нами, снимают папахи и низко-низко кланяются. Это были два старика кубанца, местные жители. Чувствуем себя как-то неловко. Обыкновенно у нас в станице мы, молодежь, первые кланялись и давали дорогу старикам, но никак не старики нам. Взводный их останавливает и начинает расспрашивать о положении в станице. Они охотно отвечают и объясняют ему, где красные, где мост, где тюрьма. Красных в станице нет, часть их подалась на станцию, а часть ушла за реку; говорили о какой-то тюрьме, от которой мы находимся не так далеко, что она тоже брошена – постов нет. Объяснили, как легче и быстрей попасть на мост.
Поблагодарив стариков, мы пошли веселей и более уверенно. Шли мы довольно долго и вдруг заметили на улице маячащие фигуры с винтовками. Остановились и попрятались – кто во двор, кто в подворотню – и стали наблюдать.
– Да это наши! – кричит взводный.
Действительно, это оказались офицеры из офицерской роты. Подошли к ним, и взводный стал их расспрашивать о ситуации. Видно, они знали о ней столько же, сколько и мы. Он объяснил им, как легче и скорее добраться до моста, и мы влились в их цепь.
Прошли мы с ними немного, наш взводный, видно, раздумал и отдал распоряжение нам остановиться и дожидаться роты. Недалеко от нас, где мы остановились, почти на углу улицы была какая-то лавка. Из нее вышел какой-то человек и стал что-то раздавать проходящим офицерам. Я немедленно направил свои стопы к лавке. Хозяин ее уже был внутри, и там было трое офицеров. Каждому из них он дал по четвертушке табаку, бумаги и спички, но предлагаемых денег не брал.
– Лучше услужить своим, чем красным, – говорил он. – Все равно завтра они вернутся и все разграбят.
Дошла очередь и до меня. Я попросил его тоже дать мне табаку, бумаги и спичек. Он весело взглянул на меня, улыбнулся и дал просимое. Я поблагодарил его и направился к двери.
– Эй, малый! Стой! – Я обернулся. – На, возьми еще одну, с кем-нибудь поделишься, – сказал он, протягивая мне еще четвертушку табаку.
– За эту уж разрешите заплатить! – И я полез в карман за деньгами.
– Деньги не беру! Кури на здоровье!
Лавка стала наполняться людьми. Поблагодарив его еще раз, я довольный вышел на улицу. Конечно, я ни с кем не поделился, но щедро угощал табаком.
День подходил к концу, соединились мы с ротой, стали делиться своими впечатлениями, кто куда забрел и что видел. На ночлег мы расположились недалеко от моста, было отдано приказание не раздеваться и быть готовыми в любую минуту к выступлению.
Спал я препаршиво, вернее, вовсе не спал. Во-первых, лежали мы вповалку на полу на разбросанной соломе, было тесно, одолевали вши, но больше всего блохи. Они совершенно не давали сомкнуть глаз. Откуда их была такая уйма, не могу себе представить. Я даже был рад, когда нас подняли и мы стали выходить на улицу и строиться.
Было темно, свежий прохладный воздух бодрил, вши присмирели, блохи разбежались, но не все, некоторые еще давали о себе знать.
– Шагом марш! – раздается негромкая команда. – Передай! Не курить!
Колонна медленно зашагала во тьме.
– Митрофан! Ты не знаешь, куда мы идем? – спрашиваю Назаркина.
– В какую-то Некрасовскую.
– Далеко она?
– Ну, это, дорогой, пока японскому командованию неизвестно, – острит он.
Перешли мост и вышли в степь. Прошли уже изрядно, остановились на привале, разрешили курить. Здесь только спохватились, что недостает двух офицеров – поручика Равинского и прапорщика Крановского. Оказалось, что в Усть-Лабинской они остановились отдельно в одной из хат недалеко от того места, где расположилась рота, испросивши разрешение командира 2-го батальона полковника Мухина. Не помню, чтобы было что-нибудь предпринято для их освобождения. Как-то быстро примирились с совершившимся фактом. Правда, высказывали предположение, что они все равно оттуда вырвутся, потому что не все наши части еще вышли из станицы. Предположение, конечно, не оправдалось. Поручик Равинский и прапорщик Крановский остались в Усть-Лабинской, об их дальнейшей участи я ничего не слышал. Удалось ли им вовремя скрыться и уйти или они попали в лапы красных? (Впоследствии, во 2-м походе, удалось навести о них в станице точную справку. Зайдя в хату неказака, они остались отдохнуть и заснули, а наутро хозяин хаты выдал их красным, которые их расстреляли. – Н. Б.)
Ночью мы пришли в Некрасовскую. Встретили нас квартирьеры:
– Четвертый! Сюда!
Идти до нашего расположения пришлось недолго. Наконец-то мы в хате. Нас, видно, уже ждали: на полу была постлана солома, покрытая брезентом, четыре большие пуховые подушки и для каждого кожух на бараньем меху. От предлагаемой еды мы отказались – не в силу того, что были сыты, а просто считали неудобным беспокоить хозяев ночью, – завалились спать.
На другой день я пошел побродить по станице. Вышел на площадь, смотрю – церковь открыта. Я направился в нее. Войдя, я увидел стоящий посреди церкви гроб и группу офицеров около него. Гроб фактически не был и похож на гроб – просто наскоро сбитый ящик. Покойника не видно – ящик заколочен. Я попал как раз к отпеванию. Из алтаря вышел священник и начал панихиду: «Благословен еси Господи». Хор составила эта же группа офицеров, стоящая у гроба. У некоторых из них, видно, бритва давно не прикасалась к лицу, взор глаз грустный и вид утомленный. Вот и «Со святыми упокой» тихо и печально несется в полупустой церкви. Последняя «Вечная память»… Опустился на колени, а в голову лезет евангельское изречение: «Больше сия любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя…»
Кончилась панихида, офицеры подняли гроб на плечи и двинулись к выходу. На улице присоединились еще офицеры, у некоторых из них за плечами были винтовки. Под печальное песнопение и под звуки рвущихся высоко в небе шрапнелей процессия двинулась на кладбище…
Пройдя немного, я повернул к себе домой. Шел я и вспоминал другие похороны, у себя в родном городе, когда хоронили павших партизан, убитых на северных подступах к столице Дона. Обыкновенно эта печальная процессия состояла из трех или четырех катафалков, за ними шли родные и оплакивали рано ушедшего из жизни сына. За
