Злое железо - Молокин Алексей Валентинович

Такая вот дипломатия. Ну что ж, я, в конце-то концов, сам вызвался, никто не неволил.

Полуайму репрессированного барда Авдея звали Лютой, и проживала она в той самой вариации или ипостаси, в которую избранные жители Земли, согласно преданиям, попадали через Полые Холмы, да еще во снах. Короче говоря, в человеческом понимании Люта была эльфийкой, как ни банально это звучит.

Про эльфов много чего написано, кроме правды. Всей правды и я не знаю, а фантазировать как-то не хочется, и без меня фантазеров хватает. Только вот что некоторые эльфы, а именно те самые аймы, являются человеческими симбионтами – это, знаете ли, и для меня было новостью.

Аймы, в отличие от прочих существ, свободно перемещаются между мирами, когда хотят. Будучи всего-навсего человеком, рожденным, так сказать, ходить, бегать, ну, может быть, иногда невысоко подпрыгивать, сам я на поиски Люты отправиться не мог, поэтому пришлось-таки идти на поклон к начальнику транспортного отдела барду-классику Науму-Александеру. Бард-классик, надо сказать, меня недолюбливал, как, впрочем, и я его, но до встречи снизошел.

– Ах, Люта! – задумчиво сказал среброкудрый бард-классик и задумчиво подергал себя за изысканную бородку. – Да уж, не повезло девочке! А жаль ее, при другом барде могла бы быть полной аймой, а при этом Авдее…

– В каком смысле не повезло? – вежливо спросил я, чтобы что-то сказать.

– А во всех! Предупреждали же девочку, что этот Авдей, так сказать… В общем, он ей не пара. Он, что называется, упертый. Для него айма – только инструмент, он к гитаре своей лучше относился, чем к айме. Пошла бы эта Люта ко мне младшей аймой – ах, сколько прекрасных тропинок мы открыли бы людям, сколько неизведанных путей, сколько светлых далей… Так нет же, приклеилась к своему демиургу самодеятельному и слушать ничего не хотела. А он ее еще и искалечил, да не только ее, а еще одну…

Тут бард-классик спохватился, что сболтнул лишнее, и поспешно заключил:

– Теперь вот одна-одинешенька горе мыкает. Нет, порядочные люди так не поступают. Лично у меня, – Наум-Александер приосанился, – тоже две аймы, старшая и младшая, но я не пытаюсь слепить из них одну, чтобы потом, так сказать, разорвать и выбросить. Нет, я прекрасно уживаюсь с обеими, и все, представьте себе, довольны.

Я впервые слышал, что айм у барда может быть несколько, это сильно смахивало на тривиальное многоженство, но ничего не сказал – еще обидится господин классик, чего доброго. Да и многоженство, в конце концов, просто вопрос вкуса и темперамента. Или тщеславия.

Господина Наума-Александера, однако, не нужно было провоцировать на откровенность, классики – они такие, они по природе своей откровенны, чего совершенно не стесняются. Тем более что классик выглядел очень довольным собой, словно сообщил мне нечто чрезвычайно важное, секретное, при этом не нарушив никаких правил. Бард задумчиво погладил деку старинной семиструнной гитары, мудро вздохнул и позвал:

– Генда! Деточка, иди сюда! – И пояснил: – Моя младшая айма, Гендочка, не правда ли, она восхитительна?

Откуда-то из боковой двери – может быть, там у него был служебный альков – появилась молодая, очень привлекательная брюнеточка. К описанию ее самым лучшим образом подходило слово «пухлявая», в хорошем, разумеется, смысле. Именно такие пухлявые, жизнерадостные юные дамочки больше всего радуют душу и плоть стареющих бардов-классиков, мне это стало почему-то сразу же ясно. Одновременно мне стало немного грустно, словно классик меня обманул. Вот она какая, младшая айма классика, номенклатурного барда, впавшего в легкий творческий маразм! Пухленькая, глупенькая и, конечно же, вся-вся в ямочках.

– Гендочка у меня из муз, – с нескрываемой гордостью сообщил среброкудрый классик. – Эльфийки, знаете ли, капризны, своенравны, их приходится уговаривать, кроме того, они, как бы это сказать… слишком худощавые, а на старости лет хочется чего-нибудь мягонького, нежного. Человеческие женщины, увы, недолговечны, а это так печально… Вы со мной согласны, молодой человек?

Мне было совершенно все равно, поэтому я сказал, что, разумеется, согласен. Гендочка сладко улыбнулась всем телом, продемонстрировав большинство своих ямочек, правда, не все. Кое-какая одежда на ней все-таки имелась.

– Гендочка, – обратился к музе господин Наум-Александер, – ты не знаешь, как найти бедную Люту?

– Эту калеку? – Муза поморщилась всеми доступными для обозрения ямочками. – А зачем тебе она, котик? У тебя есть я, неужели меня тебе мало?

– Мне тебя всегда мало, – двусмысленно заметил классик. – Люта нужна вот этому молодому человеку.

– Он бард? Наверное, твой ученик. – Генда посмотрела на меня с таким явным интересом, что я, наверное, даже покраснел.

– Он герой, – пояснил классик и приглашающе похлопал по подлокотнику старомодного кресла. – Только безалаберный и пока неопытный, но это, надеюсь, пройдет…

Муза привычным движением опустилась на предложенный насест и, капризно надув губки, сказала:

– Жаль… А то у меня есть такая миленькая подружка, почти как я, только еще милее. Впрочем, истинные герои предпочитают, как я слышала, валькирий, а остальные – гениев! Вы кого предпочитаете, герой?

Я уставился на нее, не зная, что сказать. Намек был достаточно прозрачен, хотя ни валькирий, ни гениев в нашем отделе я отродясь не встречал. Впрочем, кто нас, героев, знает! Может быть, высшие степени героизма и предполагают право на какую-нибудь валькирию; насчет гениев – гении меня совершенно не интересовали. Только вот в валькириях мне представлялась привлекательной исключительно фактура, характер у этих дамочек, судя по известным мне литературным произведениям, был прескверный. Однако все они как одна были блондинками.

– Блондинок, – ляпнул я. – Стройных и длинноногих. Желательно натуральных, но можно и крашеных.

– Но они же ду-уры! – разочарованно протянула Генда, потеряв ко мне всякий интерес.

Классик успокаивающе погладил свою музу по пухлявой попке, после чего примирительно сказал:

– Ну конечно, дуры, кто же не знает. Все как одна. И все-таки, милая моя чупа-чупсочка, пожалуйста, сделай милость, свяжись с Лютой и договорись с ней о встрече. Сергей Иванович лично просил, мы же не можем отказать самому Сергею Ивановичу? Верно?

Видимо, отказывать моему шефу действительно было не принято, потому что пухленькая муза, как и полагается избалованной, но знающей свое дело секретарше, быстренько вспорхнула с подлокотника, мигнула на прощание своими ямочками и исчезла за другой дверью. В смысле, не за той, за которой, как я предполагал, размещался служебный альков.

Через некоторое время она возникла вновь. Пухлые губки музы были поджаты, видимо, беседа с Лютой не доставила ей ни малейшего удовольствия. Даже ямочки, и те куда-то спрятались.

– Эта… в общем, она согласилась встретиться с… героем. Она будет ждать его через час в приемной Сергея Ивановича. Ты не представляешь, дорогой, как трудно было ее уговорить, у меня даже голова разболелась от этой Люты.

И младшая айма, укоризненно посмотрев на меня, всем своим пухленьким телом продемонстрировала, как сильно у нее разболелась голова.

– Я пойду прилягу, ты не против, котик? – спросила Генда у Наума-Александера. – Боюсь, от расстройства мы с тобой не сможем порепетировать. А мне так хотелось в мир птичек и цветов.

– Жаль, что у вас так мало времени, – с нажимом сказал мне расстроенный классик. – Я с удовольствием показал бы, каких высот в творчестве мы с Гендочкой достигли, но вы же видите, как моя девочка расстроена? Так что идите, герой. Идите себе!

Глава 10

Душа отторгнутая

Быть анафемой или осанной,

Быть игрушкою дикаря,

Каково это – быть талисманом

На холодной груди декабря?

Люта оказалась совсем не похожа на Генду. Если в музе престарелого барда-классика было что-то, прямо скажем, одесское, ну, южное, что ли, то Люта была похожа на текучую воду перед ледоставом. От нее даже холодком тянуло, как от горной речки. Речка, похоже, и сама замерзала, вот-вот потемнеет и станет.