Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А ты читать умеешь?
– Да.
– А ну, пойдем.
Он взял меня за руку и повел на сцену.
– Вот, я Митьку рыжего нашел! И гримировать не надо, – потрепал мои вихры.
Меня окружили давно знакомые мне актеры, рассматривают с любопытством. Режиссер дает мне открытую тетрадку:
– Читай.
Я бойко начал читать текст роли Митьки. Реплика:
– Кто ты?
– Дворовый мальчишка господ Дубровских, во кто!
– Хорошо, хорошо, – подбадривает меня режиссер. Я читаю дальше.
– Ну ладно. Пойдет! Давай репетировать. Троекуров тут, ты… А как тебя зовут-то?
– Лешкой!
– Ну давай, Лешка, смотри, тебя сейчас поймали в саду, ты в…
– Дупле своровал кольцо, – ответил я.
– Верно! А ты знаешь Пушкина?
– Знаю!
– И Дубровского, я вижу, читал?
– Читал!
– Значит, так… Тебя поймали в саду и привели к барину, к Троекурову. Троекуров, встань тут. Вводите.
За кулисами меня взял за шиворот (знакомая вещь) какой-то актер и пинком в зад толкнул, вводя на сцену, да так, что я полетел кубарем, да я еще и утрировал свое падение. Встав, я потрогал свой зад и засунул руку в рыжие вихры. Режиссеру это понравилось.
– Молодец! – крикнул он мне со своего места.
– Кто ты? – сурово, с гадливостью, выраженной на лице, спросил Троекуров.
– Дворовый мальчишка господ Дубровских!
Тут, по замыслу режиссера, я должен был при словах «во кто» неожиданно ткнуть Троекурова кулаком в живот и махнуть в открытое окно с разгона. Фанерное окно с открытой рамой стояло впереди меня на расстоянии. Этот трюк мне удался по легкости и умению лазить в чужие огороды и с ходу взлетать на заборы во время погони. Я стрелой, вытянув руки вперед, словно ныряя в воду, ткнул кулаком в огромный живот Троекурова и вылетел в окно. Та м меня поймали на лету – иначе я от усердия своего воткнулся бы в стену за кулисами. Вот и вся моя первая роль в театре, который стал моим домом, моей любовью, моей жизнью! С этого момента я стал актером Муромского драматического театра на протяжении трех лет. Прощай, улица, сады и огороды, я уж больше не шпана!
Каково было удивление Симки, который в массовках изображал разбойников, когда он впервые увидел, что я его общеголял. На спектаклях, особенно на детских утренниках, мой полет в окно сопровождался бурей аплодисментов. «А ларчик просто открывался!» Актриса-«инженю», щупленькая, мальчишеского вида, всегда играющая роль подростков, заболела, и играть Митьку было некому. Премьера на носу, а Митьки нет.
Так из-за случайного, бесцельного захода в театр во время шатания по городу в корне изменилась моя жизнь, да и судьба тоже. Снова МИЛОСЕРДИЯ ДВЕРИ!
Но, вытащив свои ноги, по чьим-то молитвам, а я знаю чьим, из одной трясины, я попал в другую. В трясину плоти, и театр положил этой школе свое начало. Провинциальный театр того времени был плотской клоакой. Обладая натурой страстной во всех ее проявлениях, бросаясь опрометью, как бросался я в окно на сцене, в любой омут житейского моря, бросился я в омут познания всех страстей, еще мне неведомых. Мои активность и страстность, с которыми я вступал на самостоятельный путь, с одной стороны, вытаскивали меня, с другой – топили.
Летом я стал помощником режиссера по постановочной части. Вся сцена, весь реквизит, все выходы актеров на сцену, все выстрелы, звоны, дожди и громы, пенье соловья, кваканье лягушки, ржание лошадей, мычание коров – все это я умел делать и изображать с великой страстью и полной отдачей себя безраздельно. Эту черту характера и до сих пор не могу в себе пересилить. Ни рассудок, ни раскаяние не в силах остановить меня, когда я «закусил удила». Какая там кровь, какие силы бушуют во мне… когда светлые, но чаще темные, и все они в основном ни в пьянстве, ни в азарте, ни в каких-либо пристрастиях – все они связаны с обожанием красоты женского тела, подсмотренного мною еще в детстве в банное оконце!
Неся в себе черногорскую кровь, очевидно, очень мощную кровь южных славян, я и внешностью своей отличался в юности, а сейчас в особенности, от русского типа лица, что подавало повод считать меня евреем. Еврейской крови во мне нет ни капли – если б была, то я ее никогда бы не стал отрицать и гнушаться ею. В театре все считали меня евреем, звали Шлёмкой. Я не сопротивлялся и не доказывал, я откликался, а раз откликается парнишка, значит, он и есть Шлёмка. Часто к этому имени еще добавляли, шутя, Шарлатан. И этого я не отрицал. Для афиш мне присвоили псевдоним Престижев. Итак, Шлёмка, он же Шарлатан, он же Престижев. Какая мне разница, кем быть и как зваться, главное – я артист!!! Мне платили какие-то деньги, которые я просаживал в бильярд без остатка. Азарт и тут налицо.
Артисты и актрисы были всякие. Одни старались развратить, другие – удержать. Режиссер Николай Васильевич Зорин иногда давал мне зуботычину за оплошности: так однажды он должен был стреляться на сцене – самый трагический момент, – нажал курок, а выстрела-то и нет: мое ружье дало осечку, за что без осечки я получил по зубам.
Особенно по-отечески относились ко мне комик Павел Петрович Студитский и его жена, «комическая старуха» (это амплуа) Зинаида Петровна Клавдия-Ленская. Старики уговаривали меня учиться:
– Без школы тебе, Шлёмка, дороги все закрыты.
Все пьесы, которые я вел как помреж, я знал наизусть, все роли, все реплики на выход актеров, на гром, который я изображал за кулисами, тряся листом фанеры. Такие раскаты получались, бабушка бы шторы стала задергивать и нас ставить на колени. Одно меня очень смущало и настораживало: богохульство в текстах пьес (современных, конечно) и изображение на сцене Таинств. Этого моя душа не принимала, и это останавливало меня при решении в дальнейшем: кем быть?
Отец Андрей уехал из Мурома, поселившись в Киржаче, уйдя в подполье. Леночка, окончив ссылку, вернулась в Москву. Мы в Муроме остались в доме Е. Варюжкиной в передней половине, в задней поселились дивеевские сестры, которые целыми днями стегали ватные одеяла, чем и кормились.
Нашлись добрые души при переезде с Напольной на Лакина, давшие нам со своих чердаков и сараев ненужную мебель. Теперь у нас появились нормальные кровати, столы, шкафы и шкафчики, этажерки, стулья и даже кресло. Появились и книги, тоже с чердаков добрых душ. Средь них я разыскал огромную толстую книгу с золотым тиснением «Мать и дитя» (автор – профессор Жук). Я уже к тому времени был образован улицей о происхождении жизни на земле, но не по-научному, вульгарно и примитивно. В этой толстой книге с картинками я черпал познания научные со всеми вопросами половой жизни, зачатия, развития плода и т. п. Эти познания расширяли мой кругозор и обостряли интерес к начальной точке зарождения жизни.
В Муроме было огромное количество древнейших храмов, ведущих свое летоисчисление от начала Муромского княжества. Храмы были красоты необычайной, большие и маленькие, шатровые и многоглавые. Муром с Оки красовался ими, как сказочный град Китеж. Задолго радио и газеты «Приокская правда» и «Муромский рабочий» объявили о беспроигрышной лотерее, билеты которой будут выдаваться каждому, кто придет в такой-то день и в такой-то час с ломами, лопатами, кирками и мотыгами на центральную площадь города, к памятнику Ильичу, призывно задравшему свою длань в небо. В ночь под этот день город сотрясали мощные взрывы, дрожали стекла в домах, крестились люди, испуганные грохотом. Наутро храмов не было. Они лежали в грудах битого кирпича и белых камней. С бодрым пением «Интернационала» в сопровождении духовых оркестров, ревущих: «Весь мир… разрушим до основания… мы наш, мы новый…» – двинулась могучая рать русских баб и мужиков, предварительно получивших лотерейные билетики, специально выпущенные к этому торжеству, к этому пиру – растаскивать, разгребать, грузить на крестьянские телеги былую славу, гордость и величие духа своей страны. Кирпичом мостили улицы, развозя его телегами по городу. По беспроигрышной лотерее, устроенной после того, когда храмы были сровнены с землей, участники сей варварской вакханалии несли домой кто хрюкающего поросенка, кто – петуха, кто – курицу.
В какой стране это было бы возможно совершить? Нет такой страны, в которой за курицу, за петуха и поросенка народ дал бы или стал бы взрывать свою вековую культуру. Назовите мне эту страну!
А почему не Максим Горький? Сей русский пролетарский писатель мог бы возвысить свой мощный голос «буревестника»! Где же он? «В гагару»[47] превратился, так его, бедного, скрутили жиды? Чушь все это. Великий писатель земли Русской, приехав на Соловки, не увидел опоганенной святыни – ему на нее было наплевать. Не увидел он штабеля трупов, покрытые брезентом, хоть ему на них пальцем указали. Что ж он увидел? Как прекрасно, как умело перековывают чекисты уголовников, делая из них строителей «светлого завтра»![48] Они, правда, не перековывали, а перемалывали человеческие массы, и не уголовные, а несущие в себе светлый дух уничтожаемой России. С 1923 по 1939 год эта мельница трудилась в поте лица своего, и перековывала она не блатных, а Русь: кузнецы-то были русские «умельцы».
