Ирландский чай на опохмелку - Виталий Рапопорт

-- А как же Сахаров?

-- Сахаров -- изолированное явление, одиночка. Он не политик, он моралист, но никакой не политик. Политических инстинктов и навыков у него не было, по этой причине он иногда появлялся в неподходящей компании. Он готов был идти до конца за свои моральные принципы, это создавало ореол героя и мученика, однако из-за отсутствия политической программы и политического движения реальное влияние Сахарова на события не могло быть большим. Сахаров всегда вызывал у меня уважение и симпатию, я с болью и сочувствием следил за его донкихотскими сражениями. В дни теле-Конгресса его популярность взметнулась до небес. Публика, долгое время равнодушно смотревшая на травлю и преследования Сахарова, теперь в опросах общественного мнения отдавала ему свои голоса.

-- Почему такая перемена?

-- Ежу ясно почему. Это больше не грозило последствиями. Словом, как в песне Бачурина: Мы за правду постоять сумеем, если ложь не слишком хороша. Из безопасности своих квартир публике нравилось следить за цирковым представлением в парламенте.

-- Ты к публике не слишком строг?

-- Ничуть. Я со знанием дела говорю, будучи один из них. Да... Конечно, сам по себе Сахаров был явление чрезвычайное. Я, знаешь, никогда не был высокого мнения о диссидентах, хотя делал исключения для генерала Григоренко, Сахарова и еще двух-трех, как Габай или Володя Гершуни. Интересно, что первоначально Сахаров попал в военно-промышленный комплекс из наивной корысти.

-- Сергей, ты устал. Я перестаю тебя понимать.

-- Понимать нечего. Читай его мемуары. Молодому специалисту Сахарову предложили выбор: теоретическая физика или разработка бомбы. Он пошел делать бомбу, по той простой причине, что там давали квартиры. Сахаров упоминает об этом обыденно, не пытаясь представить дело так, что его заманили обманом или заставили. Это и есть Сахаров. Благодаря своей высокой честности он получил право проповедовать моральные принцины. Центральный, определяющий, судьбоносный эпизод мемуаров происходит на банкете по поводу успешного испытания советского водородного устройства. Научный руководитель проекта Сахаров произнес тост: Выпьем за то, чтобы наши изделия никогда не взрывались над мирными городами. В ответ поднялся большой генерал: Я вам расскажу притчу. Мужик перед тем, как лезть на печь к старухе, молится: Помоги, Господи, укрепи и направь. Старуха кричит ему сверху: ты проси, чтобы укрепил, направить я сама могу. С горечью и разочарованием воспринял Сахаров генеральский урок. Знайте свое место, товарищи академики. Ваше дело создавать бомбы, остальное сообразим без вас. Нельзя служить дьяволу, решил Сахаров. За квартиру нельзя, по наивности нельзя, ни под каким соусом. Он стал бороться за запрещение испытаний, деньги, полученные в виде государственных и ленинских премий, отдал на раковые исследования. В этом умении остановиться на неправедном пути, пойти туда, куда велит совесть -его сила, правота, величие. Когда Сахаров умер 14 декабря, было ощущение непоправимой потери. Оборвалась тонкая нить, соединявшая современность с книжным идеализмом. Было тяжело, одиноко, даже дата, совпавшая с восстанием декабристов, казалась символической, хотя, убей, не знаю почему.

-- Это какой год был?

-- 89-ый. Год завершился конвульсиями социалистической системы. В ноябре рухнула Берлинская стена, а в Праге разыгралась вельветовая революция; на Рождество румыны казнили Чаушеску. В СССР было потише, разве что дефицит достиг 120 миллиардов. Товаров в магазинах было все меньше, несознательная масса производила самогон из сахара, повсеместно торговлю продовольствием стали рационировать. Следующий, 90-ый год, начался с оккупации Азербайджана союзными войсками, что предотвратило армянские погромы в Баку, однако не изменило общей ситуации. Весной 90-го года объявление о предстоящем повышении цен породило покупательскую панику. Граждане хватали все подряд, торгаши придерживали товары. Перечисление событий не передает апокалиптического настроения тех дней. Здание советской власти шаталось и трещало, было ощущение, что вот-вот рухнет. Языки развязались, ежедневно по стране бастовали десятки тысяч. Под впечатлением народных возмущений в братских столицах у Горбачева со товарищи дрожали поджилки. История дышала им в затылок. В Москве граждане интеллигентного вида прошли по Садовому кольцу и повернули к центру, где потребовали демократии. В этом мирном шествии несколько плакатов напомнили про судьбу Чаушеску. Испуг в Кремле был такой, что в мемуарах, появившихся намного позже, Горбачев все равно избегает упоминания о кончине румынского диктатора. В попытке предотвратить возмущения отменили, точнее изменили Шестую статью конституции. КПСС утратила монополию на политическую деятельность. Правда, прочие силы пока не спешили оформиться в партии. Или не знали, как это делается. Забавным исключением выглядела ЛДП Жириновского, про регистрацию которой было объявлено еще в 89-ом году на первой странице Правды. Говорят, эту партию наскоро состряпали кулинары из КГБ по личному указанию т. Горбачева. Звучит правдоподобно. Генсек, все еще не понимая, что времена переменились, надеялся введением ручной оппозиции подсунуть населению суррогат политической свободы... Такие, брат, дела.

-- Я повторяюсь, но у меня впечатление, что ты себя плохо чувствуешь. Поди-ка приляг.

-- Это не физическое. Может, врезать надо бы, да я в последнее время к этому лекарству остыл. Я чаще жалею, что не следовал совету бабушки.

-- Какой бабушки?

-- Не какой, а чьей. Моей собственной. Бабку со стороны отца я плохо помню, она умерла в моем младенчестве, а вот бабу Алену, которая жила поблизости, на Пятницкой, часто навещал. Институт бабушек -- это, пожалуй, самое светлое в жизни ребенка. Бабушки любят нас бескорыстно, не воспитывают, не готовят к будушей деятельности, а просто любят. Мать у меня была строгая, добрая, но уж больно строга, ровно учебник протестантской этики. Она мне привила много хорошего, но дома я слишком часто ощущал себя виноватым. Придешь к бабке, как будто приземлился на другой планете. Сейчас чаем тебя угостит с вареньем и с пирожками, денег даст на кино или сама со мной в Третьяковку отправится. Никогда не станет выяснять, сделал ли уроки и прочее. Мать про это знала и ревновала. Изредка, когда я особенно отличался в проказах и шкодах, могла пригрозить, что к бабушке не пустит.

-- Интересно. Я как-то никогда над этим не задумывался, но действительно между мамой и бабушкой был большой контраст. Я только не пойму смысла твоей притчи.

-- Ты бы, может, и понял, кабы не торопился перебивать старших. Так вот, бабушка мораль не читала, но это не значит, что у нее она отсутствовала. Она не раз мне говорила: Врать нельзя, внучек, это большой грех. Нет возможности сказать правду, молчи. Но никогда не ври. В личных отношениях я старался следовать этому правилу. Если бы догадался применить его при добывании денег, то наверняка избрал бы другую профессию. Не проповедь политэкономии социализма, где сплошная ложь, не липовые справки про экономический эффект, нет, я бы нашел себе практическую и честную профессию, стал бы маляром или настройщиком роялей. Тогда сегодня не пришлось бы размышлять мучительно над ситуацией, из которой все равно нет выхода.

-- Это как следует понимать?

-- Зачем понимать, слушай. В горбачевское время моя профессия, экономист, вошла в большую моду и силу. Сначала это был Абел Аганбегян. Горбачев стал слушаться его экономических советов еще будучи секретарем по сельскому хозяйству. Хотя урожай при секретаре Горбачеве снизился с рекордных 237 миллионов тонн до 158 миллионов в 81-ом году, это ничьей карьере не помешало. Все понимали, что урожай -- дело темное, природа, но работа была проделана большая. В частности, была принята знаменитая продовольственная программа. Горбачев пошел на повышение, Аганбегян вместе с ним. Это была интересная в своем роде фигура. Энергичный, неглупый, настойчивый. Беда только, что никчемный экономист.

-- У него в свое время была мировая репутация.

-- Шум смерти не помеха, однако, экономист он никакой. Сейчас все разъясню. С первых советских лет экономическую науку сделали частью идеологии, разрешали изучать и применять один марксизм. Ведущими экономистами становились политические фигуры: Преображенский, Бухарин, Сталин. Про экономику писали все кому не лень, лишь бы политический угол был правильный. В начале пятидесятых Мариэтта Шагинян предложила новый принцип ценообразования при социализме: чем ниже качество товара, тем выше должна быть его цена. Тогда, мол, никто не станет этот товар покупать, что поведет к его снятию с производства.

-- Оригинально.

-- Именно. Но вернемся к Аганбегяну. Он получил такое же скверное, убогое экономическое образование, как все мы, но довольно рано нащупал золотую жилу, а именно проповедь, которая шла по двум направлениям. Первым делом, все у нас плохо, еще хуже, чем можно заключить из официальных данных; в собирании и представлении негативной статистики Аганбегян, точнее его группа, а затем и целый институт, достигли большой выразительности и наглядности. Второй тезис состоял в том, что надо шире применять компьютеры и математические методы. И то, и другое, как легко вспомнить, не имело в СССР серьезного распространения. Он рано уехал в Новосибирск, стал член-корром, потом академиком. Его критика советских экономических порядков многим казалась смелой, разоблачительной, почти диссидентской. Я подозреваю, что за этой дерзостью стояло высокое покровительство, скорее всего, Андропова. При Горбачеве он попал в генсековский фавор, его перевезли в Москву, дали ранг министра, но стоит отметить одно обстоятельство. У Аганбегяна нет сколько-нибудь серьезных трудов, монографий, просто работ, поэтому всегда в его биографических справках по этому поводу полная тишина. То же самое можно сказать про других экономических звезд: про Шаталина, Петракова, Попова, Явлинского, Абалкина. Чубайс с Гайдаром, на мой взгляд, подготовлены еще хуже. Когда слышишь: выдающийся экономист, первое движение познакомиться с его сочинениями, но их в природе не имеется. Приходится верить на слово.