Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Папочка помолчал. Затем менторским тоном, хорошо поставленным голосом продолжил: «В Москве, Петербурге сколько сохранилось кованых ажурных оград, балконов, ворот. Кованое железо веками сохраняется в нашем довольно-таки холодном климате…»
Папа ещё что-то говорил по поводу художественной ковки, а мы слушали и во все глаза смотрели на железную люстру. Правду сказать, мне люстра показалась самой заурядной, непривлекательной, ржавой, похожей на железный репей, но я смолчала. Любочка, стоявшая рядом, насмешливо стрельнула глазами в мою сторону, затем на люстру… и тоже смолчала. Папа спора с ним по части искусства и эстетики не любил и из-за этого часто ссорился с Коровиным; ну, а о нас и говорить нечего.
– Бориска, Федька, принесите-ка из кладовки лестницу. Сейчас подвесим люстру вон к тому крюку, и я её покрашу.
Общими усилиями подвесили люстру, довольно высоко. Постелили на пол старые газеты, мальчики принесли банки с краской, бутылку с олифой, кисти. Любочка, видя, как папа принялся составлять колер, не вытерпела и пропищала: «Фёдор Иванович, снимите костюм-то – испачкаетесь…»
А Борька, с уже перепачканными липкими пальцами и даже носом, добавил: «А может, дождаться дядю Костю?»
– Чтобы покрасить люстру, не надо быть ни придворным живописцем, ни театральным художником, – назидательно пробасил папа. – Приучайтесь всё в жизни делать ловко, хорошо и красиво. Вот я сейчас так всё сделаю, что ни одна капля краски не упадёт на костюм!
И папочка принялся за работу. Расставил банки с краской и поднялся на несколько ступенек лестницы. То, что папочка не захотел снять свой элегантный костюм, нас с Любочкой очень развеселило. Мы чувствовали, что просто так дело с люстрой не кончится…
Папочка взял новую кисть с яркой этикеткой, обмакнул в широкую банку, удалил о край излишек краски и с потягом сделал первый сочный мазок по кованому завитку. Прищурился оценивающе. Взглянул на Борьку, стоявшего внизу с раскрытым ртом и заворожённо глядевшего на священнодействующего отца.
Папочка не спеша красил люстру, а мы наблюдали. При этом он ударился в воспоминания, он всегда умел интересно рассказывать:
– Когда мне было восемнадцать лет, я был отчаянно провинциален, но имел великое желание петь. Мой учитель пения Дмитрий Андреевич Усатов, превосходный человек и учитель, сыграл в моей судьбе артиста огромную роль. Он был особенно строг ко мне и, как я догадывался, по той причине, что любил меня несколько более других учеников. Усатов имел редкую и, пожалуй, благородную привычку говорить мне о всех моих недостатках и промахах с чарующей простотой, от которой у меня зеленело в глазах. Например: «Шаляпин, не шмыгай носом во время обеда, не чавкай», – говаривал он, когда я с аппетитом поглощал огромный кусок отбивной, сидя за прекрасно сервированным столом, накрытым белой скатертью, у него в доме. «Шаляпин, не бери в рот большие куски!»
Я жил тогда впроголодь, и учитель, узнав об этом, уговорил меня обедать у него.
За столом прислуживала девушка, подставляя разные тарелки, на столе лежали салфетки, ножи, вилки, и всем этим надо было уметь пользоваться… Вначале это было для меня мучительно трудно, но потом я понял, что это совсем не плохо и даже удобно. Только надо уметь.
Однажды подали кушанье совсем простое, но доселе не виданное мною, и я не знал, как его надо есть. В тарелке с зелёной жидкостью, оказавшейся приправленным куриным бульоном, плавало яйцо, сваренное вкрутую. Я стал давить его ложкой, оно, разумеется, выскочило из тарелки на скатерть, откуда я его снова отправил в тарелку, поймав двумя пальцами.
Усатов смотрел на всё это молча, хотя и неодобрительно. И я ему за это был признателен. Кроме того, я для себя сделал важный вывод: при людях надо всегда знать, когда можно немножко посмеяться, а когда и промолчать. Уверен, Усатову, глядя на меня, хотелось рассмеяться, но он пощадил моё самолюбие…
Надо сказать, что и этот рассказ об Усатове, и многое из того, что папа рассказывал друзьям за столом на даче, в Абрамцеве у Саввы Мамонтова, в своей квартире в Петербурге, он потом включил в свою книгу «Страницы моей жизни», а также «Маска и Душа», изданную в эмиграции в Париже. Должна заметить, что рассказанное папой было ярче, чем написанное позже. Да это и понятно: живая речь, как и пение, ближе всего к душе человеческой. Между тем, папочка продолжал вспоминать: «Учился я охотно, с большим желанием (это он сказал нам в назидание). Однажды Усатов объявил мне, что меня приглашают петь в концерте местного кружка любителей вокального пения. При этом было сказано, что если я и далее буду у них петь, то мне будет обещана небольшая пенсия, что было для меня в ту пору весьма кстати.
Усатов по такому случаю подарил мне свой фрак. Но он был маленький и толстый, а я – длинный и худой. По счастью, у меня были приятели портные. Они довольно ловко приспособили фрак к размерам моего скелета. И я стал похож на журавля в жилетке.
Наступил день моего первого дебюта. Я вышел на сцену и запел: «Борода ль моя, бородушка»… Публика засмеялась. Я был уверен, что смеются над моим фраком, оказалось – надо мной! Никаких признаков бороды у меня в ту пору не было…»
Покраска «чуда кузнечного искусства» подходила к концу. Свежевыкрашенная люстра весело отсвечивала снизу большим шаром с острым наконечником и таким же шаром в навершии и стала как новая… Папочка сотворил завершающие движения кистью. Придирчиво осмотрел люстру: не допустил ли где огрехи? Всё было превосходно! Только на постеленных на пол газетах было с десяток небольших капель. Чрезвычайно довольный проделанной работой, он аккуратно, изящным жестом положил кисть и, как бы прочищая горло, но далеко не в полный голос, пропел: «И будешь ты царицей ми…р…рр…а…аа!» И вдруг, к нашему всеобщему ужасу, делает шаг назад, забыв, что он стоит на лестнице!
Папа, обладавший хорошей реакцией, уже в воздухе успел сгруппироваться и поэтому как бы скатился на пол. Но грохот был ужасный! Сверху на папу упала лестница с краской. На шум сбежались мама и Лида, донельзя перепуганные: «Господи! Что случилось?»
А случилось то, что и должно было случиться. Папа медленно,