Бунт при Бетельгейзе - Евгений Гаркушев

— Будем запираться? — поинтересовался капитан, глядя на него исподлобья.

— Нет, — с готовностью ответил Цитрус, — расскажу всё как на духу.

— Да, — обрадовался главный надзиратель, щелкнул пассатижами и включил записывающее устройство: — Значит, так, гражданин Цитрус, я жду вашего рассказа о том, как вы расправились с этими людьми?

— Сначала я услышал какой-то шум…

— Так-так.

— Шум всё нарастал.

— Интересно…

— Потом ко мне в камеру стал рваться какой-то тип. Ковырял, собака, пластиковую стену заточкой.

— Ковырял, как собака?

— Нет, он сам — собака.

— Так не пойдет! — капитан нажал на сенсор отключения записи и уставился на Эдварда сердито: — Мне казалось, мы поняли друг друга.

— Ну да, — закивал Цитрус, — разумеется, поняли.

— Так в чем же дело?

— Ни в чем. Расскажу всю правду.

— Правду, Цитрус, ты понял — правду! Причем ту правду, которую я хочу от тебя услышать, подлец!

— Хорошо.

— Ладно, — капитан погрозил заключенному пальцем, нажал сенсор. — Итак, как именно получилось, что ты убил этих несчастных и самое главное, — надзиратель возвысил голос: — сержанта Васильева?!

— Расскажу… — начал Эдвард. — Ладно…

Капитан нахмурился — неужели передразнивает?

— Расскажу вам всю правду, — повторил Цитрус и вдруг выкрикнул: — Я невиновен! Проклятый полицейский произвол! Вы не заставите меня сознаться в том, что я не совершал!

Надзиратель смерил его унылым взглядом и ткнул кнопку сенсора:

— Мне казалось, ты умнее. Видимо, я ошибался. Сидоренко! — заорал он.

Дверь распахнулась. Сержант вбежал в кабинет и вытянулся во фрунт. Подчиненные у главного надзирателя были вышколены до состояния дрессированных цирковых собачек.

— Уведи его! Пойдет на возврат.

— В суд? — обрадовался Эдик. — Мы с господином судьей очень подружились. Ох, и рад он будет меня увидеть!

Проговорив это, он ринулся к столу, сгреб игральные кубики и сунул их в рот.

— Ты что творишь, гад паршивый?! — вскричал надзиратель.

— Ты что, спятил, однорукий?! — поддержал его Сидоренко.

Цитрус поспешно глотнул, закашлялся для виду. И уставился на надзирателя с таким торжествующим видом, словно только что узнал о крупном лотерейном выигрыше.

— Сожрал?! — ахнул Сидоренко. — Да на кой они тебе?!

— Хочет в лазарет попасть, пакостник, — процедил надзиратель. — Ну, я тебе устрою лазарет, убийца! Ты у меня в такой лазарет отправишься, где тебя разберут на органы и распродадут в элитные клиники.

Эдвард замотал головой, демонстрируя нежелание, чтобы его органы распродали.

— Оформим тебя, как добровольного донора, — пообещал надзиратель, — будешь героем тюремной хроники. Заключенный Цитрус Эдвард в один прекрасный день услышал голос ангела, который сказал ему, что он должен отдать свои органы людям. Потому что сам он их недостоин. И людей, и органов своих — тоже. Ну, скажи мне, зачем подонку здоровое сердце? Или почки?

В ответ Цитрус снова мотнул головой, на этот раз неопределенно, мол, может быть, и нужны, откуда вам знать?

— Уведи его, Сидоренко, с глаз моих долой, — попросил надзиратель и отвернулся к иллюминатору, — пока он еще что-нибудь не сожрал. Вот ведь подонок какой!

Эдвард тем временем незаметно извлек изо рта кости и опустил их в карман.

— Я здесь всё съем! — пообещал он. — Вы даже представить не можете, господин главный надзиратель, как будет рад судья, увидев меня! Ведь я попаду к тому же судье? Юрию Цуккермейстнеру? Это мой большой друг.

— Цуккермейстнер — твой друг? — обернулся начальник. — Хм… То-то я смотрю, вместо трехсот лет он впаял тебе каких-то сто тридцать два года… С твоими статьями такое только по очень большому блату возможно. Знаю я этого Цуккермейстнера. Пакостный человечишко. Въедливый, как клоп. Если я тебя обратно отправлю, он того и гляди раздует дело о том, что мы негуманно относимся к заключенным…

— Да я ведь всё расскажу! — с довольной улыбкой заявил Цитрус. — Что стены у вас гнилые, их даже заточкой можно проковырять. Что плоскогубцами вы заключенным грозите. А Цуккермейстнер — неподкупный человек. Светоч справедливости. Его даже за бублики не купишь.

— Как ты сказал? За какие еще бублики?

— Ну, это я образно выразился…

Главный надзиратель с хрустом почесал начинающую лысеть голову, вздохнул:

— Да, до суда дело доводить нельзя. Проще удавить тебя здесь, на месте. Уведи его, Сидоренко!

Цитрус понял, что перегнул палку, хотел пойти на попятный, но широкая лапища охранника зажала ему рот.

— А будешь выступать, мы тебе пасть скотчем заклеим, — пригрозил Сидоренко, таща Эдика по коридору. — Или зашьем. Грамотные все, как я погляжу…

К большому удивлению Цитруса, его втолкнули в прежнюю камеру. Дылда лежал на верхних нарах и тихонько посапывал. В стене зияла дыра.

«Они, наверное, надеются, что я поссорюсь с Дылдой, и он меня пришибет, — решил Эдик. — Не дождетесь, шакалы легавые! Дылда будет моим лучшим другом! Уж к этому увальню я подход найду, хоть он и туповат, и несколько раздражителен. Нужно только приучить его к себе. Заинтересовать, так сказать».

— Эй, братец, вставай! — заорал Эдик.

Дылда рывком сел на нарах и ударился головой о потолок. Глаза его стали дикими.

— А! Что?! Куда?! — прохрипел он.

— Я принес тебе радостную весть. Взял всю мокруху на себя, — заявил Цитрус. — Решил, что встретиться с судьей Цуккермейстнером будет в высшей степени полезно и интересно. Скоро я тебя покину, мой большой друг! Да и ты, возможно, прогуляешься. Свидетелем.

— Я не хочу свидетелем, — испугался Дылда. — Говорят, свидетели долго не живут.

— Ты нас всех переживешь, это точно, — Цитрус извлек из кармана кости и принялся ими поигрывать.

— Что это? — заинтересовался Дылда.

— Стащил у начальника этой паршивой пересыльной станции игральные кости. Теперь мы с тобой сможем провести время за приятным и полезным занятием, если найдем стакан.

— Для чего? Ты хочешь выпить?

— Нет, логическое мышление у тебя развито так себе… Если есть стакан и есть кости, что можно сделать?

Дылда пожал плечами. Лицо его стало трогательно беспомощным. Он мучительно пытался сообразить, что же можно сделать со стаканом и костями, но никак не мог догадаться.

— Да ну тебя, — пробурчал великан, — сам скажи!

— Мы будем играть в кости, мой большой друг! Очень увлекательная, полезная и интересная игра!

— На шалабаны?

— На деньги, друг мой, на деньги! Ты что, забыл, у тебя есть сто рублей? И забыл, кто их тебе дал?

— Точно, — расплылся в улыбке Дылда. — Если бы мы были в обычной колонии, можно было бы пригласить девочек. Но на пересыльной станции и резиновые женщины дорогущие… Хотя ста рублей должно хватить… Наверное.

— Да-а? — протянул Цитрус.

В голове его роились разные мысли — веселые и не очень. К примеру, то, что в колонии можно приглашать к себе девочек, имея кое-какую наличность — приятно. Уж Дылда-то, как коск со стажем, знает, что почем. Только удастся ли добраться до этой самой колонии? Главный надзиратель пообещал придушить его. И вполне может это сделать. Трупом больше, трупом меньше… Нужно быть настороже! А главное, чтобы Дылда всё время был настороже. Его костедробильный удар остановит любого убийцу!

Нет, не посмеют тюремщики меня придушить, понял Цитрус. Побоятся неприятностей и судьи Цуккермейнстера. Скорее отправят запрос на возвращение заключенного в суд и осуждение по новой статье.

— Девочки, говоришь? — переспросил Эдвард.

— Ну да! — лицо Дылды сделалось мечтательным. — У меня никогда не было ста рублей. Но я точно знаю, богатые коски хорошо проводили время. Пятьдесят рублей охране, пятьдесят — девочке…

— Цены ломовые, — расстроился Цитрус. — Ладно бы еще девочке, если она того стоит. Но охране-то за что?

— Тут не свобода, — вздохнул Дылда. — Ну а мне, вообще говоря, больше по душе резиновые женщины. Резиновая девочка говорит только то, что записано в программе, не пытается от тебя ничего добиться. Ей не нужно платить каждый раз, особенно если она твоя собственность. И охране ничего отстегивать не надо. Словом, я хочу купить себе маленькую лапочку, такую, как мне одалживал когда-то Мишка Жаба. Его помещали в карцер на три дня, и он отдал свою любимую мне — на сохранение. Чтобы другие коски ее не порезали — не все любили Мишку и отомстить ему могли самыми жестокими способами. Это были лучшие три дня в моей жизни!

Цитрус поморщился. Такие откровения вызвали у него неприятные чувства.

— А потом он бил ее по лицу за то, что она ему со мной изменяла, — продолжил Дылда. — Хоть я и говорил, что взял ее насильно. Так ведь оно и было? Она, в конце концов, меня ни о чем не просила… Ну и пришлось мне хорошенько врезать Мишке по печени. Чтобы не обижал слабых женщин. Он, кстати, даже не умер — я же вполсилы его приложил. Его перевели в другую камеру — специальную, где инвалиды содержались, а меня, после карцера, тоже перевели. В другую колонию. Так что мы больше никогда и не увиделись с ним. И с его девочкой.