Ущерб тела - Маргарет Этвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оно и к лучшему, учитывая, что было на обед. Она съела сэндвич с сыром-гриль, подгоревший, и запила стаканом грейпфрутового сока из жестянки – собственно, вариантов больше не было. Съев кусок пирога с желе, она достала карту Квинстауна и углубилась в нее с нарастающим отчаянием; у нее возникло неловкое чувство, что она видела уже всё стóящее. Впрочем, с другой стороны пристани имеется риф, который «запирает» бухту; можно осмотреть его, наняв катер. На фото в брошюре смутно видны силуэты двух рыбок. Не слишком много, но, возможно, удастся сделать пару-тройку снимков.
На карте видно, что путь к морю можно срезать. Ренни думает, что там дорога, но это всего лишь тропка, идущая позади отеля вдоль трубы, смахивающей на канализационную. Почва вокруг влажная, скользкая. Ренни ступает осторожно, досадуя, что подошвы ее сандалий не плоские.
Берег не похож на «один из семи волшебных пляжей мира с чистейшим сверкающим на солнце песком», описанный в брошюре. Он узкий, песок здесь вперемешку с галькой и усеян ямками с застывшей нефтью цвета дегтя и липкой, как жвачка. Труба канализации уходит в море. Ренни перешагивает через нее и направляется влево. Сначала она минует перевернутую лодку под навесом, где трое мужчин потрошат рыбу, они отрезают головы и бросают тушки в красную пластиковую бадью. Внутренности валяются вокруг, словно использованные презервативы. Один из мужчин улыбнулся Ренни и поднял вверх рыбину, просунув ей пальцы через жабры. Ренни отрицательно качает головой. Она могла бы сфотографировать их и написать про свежайший морской улов и образ жизни «детей природы», но тогда ей придется купить рыбу, а она не хочет целый день таскать с собой дохлятину.
– Во сколько у нас свидание? – кричит ей вслед один из них.
Ренни не реагирует.
Уже видны два кораблика, с навесами от солнца, более-менее в том месте, что указано на карте. Ренни направляется к ним по песку. Отойдя на приличное расстояние от рыбьих голов, она снимает сандалии и идет по плотной влажной полосе вдоль моря. Слева уже начинаются горы, они полого поднимаются позади города, одетые в зеленый камуфляж.
Корабли ждут прилива. Она покупает билет у владельца ближайшего и более нового с виду – «Принцесса Анна» и садится на колючую траву в тени кустарника. Второй называется «Принцесса Маргарет». Особого ажиотажа нет: кроме нее здесь седовласая пара, с биноклями и любопытно-восторженным видом, скорее всего американцы-пенсионеры со Среднего Запада, да две молоденькие девушки, белокожие и сплошь в веснушках. На обеих футболки с надписями «ТЕБЯ ЖДУТ „ДЕВЧОНКИ“ (ОСТРОВ ТАКОЙ), СОБСТВЕННОСТЬ ОКРУЖНОЙ ТЮРЬМЫ СЕНТ-МАРТИНС». До отплытия еще полчаса. Девушки стягивают с себя майки и шорты; они в бикини. Садятся на грязный песок и начинают мазать друг другу розовые, словно ошпаренные, спины маслом для загара. «Рак кожи обеспечен», – думает Ренни.
У нее самой платье без выреза, с открытыми руками – и все равно ей кажется, что уже слишком жарко. Она глядит на обманчиво бирюзовое море; да, она знает, сколько там плавает гадости, и все равно так хочется окунуться. Но после операции она ни разу не плавала. Еще не нашла подходящий купальник – так она оправдывается сама перед собой. На самом деле она боится – да, страх иррациональный, – что под водой шов вдруг разойдется, как ненадежная молния, и она вывернется наизнанку. И тогда она увидит то, что видел Дэниел, который рассматривал ее, пока она лежала на столе в отключке, словно вспоротая рыба. В каком-то смысле поэтому она в него и влюбилась: ведь он знает о ней нечто, чего не знает она сама, знает, какая она изнутри.
* * *Ренни вынимает из сумочки три открытки «Церковь Святого Антония, неизвестный местный художник». Одну она отправит в Гризвольд матери. Та по-прежнему живет в Гризвольде, несмотря на то что бабушка умерла и, казалось бы, ее ничто там не держит, можно уехать, попутешествовать. Но она осталась в Гризвольде и бесконечно приводит в порядок их краснокирпичный дом, который с каждым приездом Ренни будто становится больше и кажется все более пустым и вместе с тем все более захламленным. «Куда я поеду, – говорит мать. – Слишком поздно. И потом, здесь мои друзья».
Одна из не самых неприятных картин будущего посещает Ренни бессонными ночами: ее мать заболевает тяжелой продолжительной болезнью, и она возвращается в Гризвольд ухаживать за ней, на долгие годы, на всю оставшуюся жизнь. Она бы ухватилась за этот предлог, пусть состоится схватка и победит слабейший. Так уж заведено в этом городе, уж во всяком случае среди женщин. Ренни помнит, как мамин церковный кружок собирался у них в гостиной, за чаем с маленькими кексами, покрытыми шоколадной глазурью и разноцветной, похожей на яд, посыпкой, обсуждая свои и чужие болячки приглушенными голосами, переплетая жалость, восхищение и зависть. Если ты болела, то была на исключительном положении: другие женщины приносили тебе выпечку, приходили посидеть, сочувствуя и злорадствуя. Сильнее этого они любили только похороны.
Ренни пишет на задней сторонке, что у нее все хорошо и она прекрасно проводит отпуск. Она не сообщила матери, что Джейк от нее ушел, – той не просто было смириться даже с тем, что он к ней переехал. Ренни скрыла бы и это, но мать обожала звонить ей рано поутру, когда, по ее мнению, все уже давно на ногах, а телефон стоял со стороны Джейка. Лучше бы у него не было привычки отвечать идиотским голосом: «Белый дом» или «Автосервис». В конце концов Ренни пришлось убеждать мать, что ей отвечает один и тот же мужской голос, а не разные. Что само по себе было приемлемо лишь условно. Больше они об этом не говорили.
Об операции Ренни матери тоже не сказала. Она давным-давно перестала сообщать ей плохие новости. В детстве она скрывала порезы и ссадины, поскольку мама, казалось, относилась к этому не как к происшествиям, а как к проступкам Ренни, совершенным нарочно, чтобы усложнить ей жизнь. «А это ты зачем натворила? – говорила она, вытирая кровь полотенцем. – В следующий раз смотри, куда идешь». Она сочла бы, что операция тоже ее проступок. Рак был темой бесед в гостиной, но не на тех же правах, что сломанная нога, сердечный приступ или смерть. Рак был темой сторонней, почти неприличной, скандальной; человек сам накликал на себя
