История одного замужества - Валерия Вербинина

– А вы, Матвей Ильич?

– Я правил роман.

– Тоже один? Никто при этом не присутствовал?

– Разумеется, нет! Что за вопрос!

– Матвей Ильич не может работать, когда в комнате находится кто-то еще, – пришла ему на выручку жена.

– Боюсь, Антонина Григорьевна, вам тоже придется отчитаться, где вы были и что замышляли, – повернулся к ней Чаев. – Лучше всего, конечно, если вы все время находились у кого-то на виду.

– Но этого не было! – вырвалось у Антонины Григорьевны. – Я хочу сказать, я, конечно, отдавала указания слугам, ходила по дому, потом разбирала цветы, но… но ведь были моменты, когда я оставалась одна… В конце концов, это был самый обычный день!

– Боюсь, что нет, – отозвался журналист. – Для этих каналий, моих коллег, день, о котором вы говорите, станет днем, когда закатилось солнце русской сцены. Муза трагедии – как бишь ее, забыл – оделась в траур, завсегдатаи театров скорбят и прочая бойкая чепуха, за написание которой платят по пятаку за строчку.

– Разве Панова играла в трагедиях? – вяло спросил писатель. – Я, помнится, видел ее только один раз – в водевиле.

– Собственно говоря, она сносно смотрелась только в водевилях и комедиях, – хмыкнул его собеседник. – Но у нее не было чувства меры, и ее постоянно заносило в серьезную драматургию, в трагедии. Хотя и Шекспир, и наш Островский прекрасно бы без нее обошлись…

И тут кроткая обычно Антонина Григорьевна не выдержала.

– Как вы можете, Георгий Антонович, как вы можете? – почти закричала она на опешившего журналиста. – Евгения Викторовна ведь не только актриса была – она человек, женщина, мать, в конце концов! И ее убили! А вы сидите тут, зубоскалите, как будто произошло что-то невероятно смешное…

Чаев смутился.

– Антонина Григорьевна, голубушка, ну ей-богу… Ну простите великодушно, если я где-то хватил через край… Просто все это так странно… мы вчера так мирно сидели… И вот… У меня просто в голове не укладывается! – с жаром добавил он, словно только эти слова и могли все объяснить.

Иван Иванович вмешался и попросил еще раз хорошенько подумать, прежде чем ответить. Верно ли, что никто из посторонних не мог слышать фантазии Матвея Ильича по поводу убийств? Не обсуждали ли присутствующие с кем-либо еще то, что услышали вчера? Есть ли в доме огнестрельное оружие, кроме охотничьих ружей, и не мог ли Ергольский описать в своей истории реальный револьвер, который раньше где-то попадался ему на глаза?

– Нет, нет и еще раз нет! – Писатель сердито мотнул головой. – По правде говоря, револьвер с перламутровой рукояткой – один из расхожих штампов, вроде того кинжала с рубинами, о котором вы давеча рассуждали…

– Как давно вы знакомы с госпожой Пановой?

– С тех пор, как она приехала в имение баронессы Корф, – отозвался Ергольский. – Две или три недели, точнее не помню. И предваряя ваш вопрос о том, имелись ли у кого-либо из нас причины ее убивать, я вынужден ответить отрицательно.

– Я бы предпочел все же, чтобы вы говорили за себя, – не удержался следователь.

– Ах, да полно вам! – Матвей Ильич махнул рукой. – Это только в романах убийцей всегда оказывается самое неожиданное лицо. А в жизни ищите ближе, ищите мотив, и не ошибетесь!

– Иными словами, вам известно, кто может быть убийцей?

– Как я могу это знать? – вскинулся Ергольский. – В конце концов, я работал у себя, когда все это произошло!

– Разумеется, поэтому я и сказал – может быть, а не является. Итак? Вы ведь хорошо знали всех ваших гостей. Так кто из них, Матвей Ильич, кажется вам наиболее вероятным кандидатом?

– Черт знает что, – буркнул писатель, пожимая плечами. – Кто, гм… н-да. Тоня!

– Да?

– Как по-твоему, кто это может быть? Потому что я в затруднении, честно говоря.

– Или муж, или любовник, – подсказал Чаев. – Больше просто некому. Потому что, прости меня, но твоя версия про соперницу и театральные интриги…

– Хорошо, но зачем Ободовскому убивать Евгению Викторовну? Она открыто ему протежировала, благодаря ей он стал играть первые роли. И – ты уж прости меня – но не производит он впечатления человека, который способен срубить сук, на котором сидит.

– Ну, если не Ободовский, значит, Колбасин, – легко согласился журналист, косясь на молчаливую Антонину Григорьевну. – Муж убил жену – сколько я когда-то описывал таких случаев для газетной хроники…

– Тоже глупо, – возразил Ергольский, подумав. – Он же первый подозреваемый, по всем статьям. Зачем так рисковать? Хотел бы он от нее избавиться, так ведь он с ней живет. Подсыпал бы ей в суп мышьяка, и дело с концом. И никто бы его даже не заподозрил.

– Боже мой, Матвей, – печально промолвила Антонина Григорьевна, – и ты туда же! Не стал бы Анатолий Петрович никому ничего подсыпать – из-за Павлуши… Как можно лишать своего сына матери? Ты просто не понимаешь, что говоришь!

– Похоже, следствие в тупике, – хмыкнул журналист, косясь на невозмутимое лицо Игнатова, который чем-то его неуловимо раздражал. – Итак, дамы и господа, делайте ваши ставки! В качестве подозреваемых имеются: знаменитый писатель…

– Жора!

– Не перебивай, иначе я никогда не кончу. Итак, у нас есть знаменитый писатель, известный журналист, супруга писателя, муж жертвы, любовник жертвы, сын жертвы, приятель сына, затем поэт-неудачник, его незамужняя кузина – дама всех и всяческих достоинств и под конец – сосед-промышленник и его прелестная дочь. – Чаев перевел дыхание. – Итого одиннадцать персон. Лично я никого не убивал и знаю это совершенно точно, поэтому я отпадаю сразу же. Матвей, конечно, способен убить кого угодно, но только в своем романе. Антонина Григорьевна…

– Я тоже никого не убивала, – твердо промолвила женщина. – Смело можете обо мне забыть.

– Что вы, Антонина Григорьевна, забыть вас – никогда! Тем не менее, разумеется, вы никого не убивали. Идем дальше. Свистунов и Клавдия Петровна – мимо: никакого мотива, к тому же такие решительные дамы, как она, могут только сотрясать воздух, а в жизни не обидят и мухи. О Башилове я знаю много чего интересного, и он, конечно, мерзавец, но не такой, чтобы убить женщину. Вот разорить конкурента и пустить его с семьей по миру – это он может. Его дочь – нет мотива, кроме того, она по уши влюблена в своего молодого человека и вряд ли вообще замечала Панову, будь та хоть сто раз звезда сцены. Серж Карпов – нет мотива, кроме того, он тоже влюблен…

– Скажите, что вам известно о его семье? – быстро спросил следователь, пока течение беседы не увело их далеко от интересующего Игнатова вопроса. – Кажется, его мать пишет рецензии, если я правильно понял…

– Псевдоним «Филомела», – кивнул Чаев. – Муж ее не то благоразумно умер, чтобы не стеснять артистические склонности своей жены, не то сбежал. – Он устроился в кресле поудобнее, в глазах его блестели хорошо знакомые Ергольскому колючие огоньки. – Что же касается мадам Карповой, то ее портрет я могу набросать вам в две минуты. Есть такая категория людей, которые жить не могут без искусства. То есть искусство-то без них прекрасно бы обошлось, но вот они без него – никак. У них просто такая жизненная потребность – во что бы то ни стало тереться возле него. Таланта у них при этом нет никакого, и они обычно занимаются мелкой поденщиной: стряпают статьи о художниках, которых никто не знает, о поэтах, которых никто не хочет читать, и раз в полгода обязательно совершают открытие. К примеру, Иванов удачно попиликал на скрипочке – давай произведем его в гении, или Петров выпустил пару сонетов – чем черт не шутит, может, он тоже гений? Люди, о которых я говорю, постоянно пылают священным жаром, бегают с выставки на выставку, читают все, что только можно, и непременно где-нибудь на улице хватают вас за рукав, чтобы поведать об очередном гении, которого они – как им кажется – открыли. При этом наши открыватели всегда живут в скверной, дрянной обстановке, прислуга их презирает, кухарка – обсчитывает, и их артистический пыл всем в тягость и всех раздражает, потому что на самом-то деле они толком ни в чем не разбираются и в голове у них – чудовищная каша из чужих цитат и чужих мнений, которые им кажутся до ужаса оригинальными. Поначалу с непривычки эти люди могут показаться искренними и увлеченными, но стоит познакомиться с ними поближе, и вы пожалеете, что родились на свет. В своей бескорыстной любви к искусству они не щадят никого. Например, Сережу в детстве мать таскала к каким-то композиторам, потому что решила, что он будет музыкантом, и непременно великим. Потом ей вдруг открылось, что его призвание – литература, и она замучила всех его детскими опусами, которыми непременно надо было восхищаться. Потом ей стало не до того, потому что она увлеклась идеями графа Толстого – непротивление злу, опрощение и всякое такое – и, кажется, сшила себе сарафан и кокошник, чтобы ходить в них по Петербургу, но знакомые ее переубедили. Пару лет назад она переключилась на театр… Вы знаете Щукина, драматурга?