Дочь генерального секретаря - Сергей Юрьенен

- Ну?

- Боюсь я, внучек. Один ты остался у меня.

Из-за венецианского окна донеслась гитара, глубоко внизу выпускники средних школ выходили в "Большую жизнь". Газета задымила на абажуре лампочки, освещавшей фотографии на этажерке. Прапорщик царской армии. Лейтенант - Советской. Он прихлопнул книгой кнопку и взялся за перекладину изголовья - ребристую и с шарами, в детстве не отвинченными. На этой кровати умер дед, а возможно, и зачали его отца. Только зачем это было?

Сумрак озаряла лампада.

Едва раздался бабушкин храп, он откинул одеяло...

Когда они блуждали в обнимку по Летнему саду, вдоль канала Грибоедова и прочим литературным местам и мостам, он не вынимал из кармана свой левый кулак. Брюки облегали, и бугром кулака он массировал другой - по соседству. Правая рука обнимала Инеc, сохраняя ладонь на бедре. Притершись, они шагали по гранитным плитам, а побочный эффект то отливал, прижатый резинкой, то пытался прорваться уже из-за пояса брюк - когда встречный дом был, к примеру, под номером 69.

Он натягивал свой джемперок.

Это длилось часами - они шли, он стоял. В ожидании ночи.

Они были белые - цвета спермы. Такого бесстыдства они с ней не знали. Словно Эрот брал свое, воздавая за сексуально забитое детство. Вспоминая московский дебют, они диву давались. Пребывая в законе, они бы не расковались. Под тотальным запретом все дозволено стало. Убирая руки с его плеч: "Теперь я, я хочу" - торопилась она на колени, сшибаясь с ним лбом по пути.

Раньше здесь была "шамбр де бонн" - для прислуги. Стены не шире окна, за которым сочились гражданские сумерки на фоне брандмауэра - глухом и облезлом.

Врозь просыпаясь, они сходились за кофе - под испытующим взглядом бабушки. Стол был накрыт накрахмаленной скатертью с вензелями пароходной компании "Лондон-Гамбург-Петербург" .

- Сегодня куда, молодые люди?

Под ними был весь этот город в устье суровой реки - до Кронштадта. По смотровой площадке Исаакия они обошли панораму и вернулись к виду на Адмиралтейство.

Кораблик на шпиле сверкал.

- Приезжая американка, парижский маргинал. И выстрел, которым его остановили на бегу. Я чувствую себя, как в фильме.

Он взялся за перила.

- Ничто меня не остановит.

- Ты думаешь?

- По крайней мере, до 29. Потом я, может, сам покончу.

- Почему?

Он показал на дымный горизонт за Охтой.

- Пепел там похоронен. Отцу было двадцать девять.

- А тебе?

- Двадцать четыре.

- Пять лет. Это целая жизнь. Проживем ее вместе?

- Если хочешь.

- А ты?

В подвальчике они приняли расхожий питерский коктейль, сто шампанского на сто коньяка, и на подводных крыльях улетели в Финский залив.

В черной воде инфернальными дирижаблями висели использованные презервативы.

Он протрезвел. Она дрожала под ветром. Последним бликом солнце еще держалось на куполе Исаакия. Описав пенистую дугу, прогулочный катер повернул обратно.

Ночи их кончились в полдень. День был жаркий. Сложив весла, они зыблились в пруду на Островах. В окрестной листве вдруг шипеньем обозначился громкоговоритель.

- Внимание, внимание! - объявил на весь парк взволнованный девичий голос.

Он отозвался иронически:

- Работают все станции Советского Союза. Сейчас объявит апокалипсис.

Из листвы раздалось:

- Говорит радиоузел Центрального парка культуры и отдыха. Отдыхающая у нас гражданка... ОРТЕГА ИНЕС. На ваше имя поступила телефонограмма. Вас просят срочно вернуться в Москву. Повторяю...

Весла вывернулись из уключин. С берега парочки взирали на них с любопытством. Инеc хваталась за лилии, их желтые стебли все лезли и лезли наружу, бесконечные, как в кошмаре...

- Стой!

Он задрал весла, но затормозить не успел. Инеc лбом разбила ему губу.

- Я не уеду. Ты веришь?

Возвращались они солнцепеком. Стояли на старом деревянном мосту, глядя, как влетают в его тень стрелы многоруких байдарок. Несмотря на опущенные стекла, в автобусе было душно. Уплыла из вида бирюзовая мечеть. Татарская, куда не успели. Просторная, как империя, уплыла Нева. Пестрело цветами Марсово поле. Автобус шел по Садовой, через Невский, потом налево под арку и по площади, огибая бюст Ломоносова с надписью, которую с детства он знал наизусть: Отрок, оставь рыбака! Мрежи другие тебя ожидают...

Через Фонтанку - мимо арок с цепями.

На Разъезжей они вышли. Июль, после полудня. У Пяти Углов вяло жужжала убогая жизнь.

- Вот увидишь, - сказала она.

Бабушка и Мамонов смотрели на телефон, который стоял на холодильнике финской фирмы "Розенлев". Они не успели перевести дыхание, как пошли звонки.

- Это вам, - указал Мамонов.

Инеc замотала головой. Мамонов снял трубку, приблизил ухо и отдал:

- Вам. Москва...

Она взяла, отвернулась. Когда она заговорила не по-русски, Мамонов взглянул. Только сейчас он поверил, что она не советская, и в глазах его Александр прочел сострадание: "Так-то, брат..." Он был из Мурома неиспорченный человек. Когда-то мастер по слалому. Реакцию он еще не потерял, поймав трубку, которую Инеc положила мимо холодильника.

- Висенте...

- Кто?

- Отец. Он в Москву прилетел.

Александр оглянулся на бабушку, которая, не слыша ничего, сидела посреди кухни, эпически сложив руки.

- Откуда он узнал, где ты?

Инеc не ответила. Она закрылась в отведенной ей шамбр де бонн. Он толкнулся следом, но был остановлен Мамоновым:

- Тут вот... На билеты вам.

Александр взял деньги и поднял глаза.

- Я тебя засветил.

- Ничего...

- О том, где мы, не знал никто. Понимаешь?

- Понимаю. Зря хлеб не едят...

Бабушка вышла на лестницу и перекрестила обоих - через пролет. При расставаниях она не обнаруживала слез - в отличие от внука-невротика.

Мамонов проводил до вокзала.

- Все это, конечно, выше моего понимания, но вы вот что, ребята... Он пошел за вагоном. - Вы держитесь. - И догнал, чтобы крикнуть: - Вдруг, понимаешь, судьба?

Прослезился, пропал.

Они остались в тамбуре. Питер в то лето был завален индийскими сигаретами, очень едкими, и они их докуривали. Она не уедет, говорила Инеc. А если придется, то следующим летом вернется. На машине приедет. В Париже багажник набьет сигаретами - капорал. Les blondes. И мы все повторим. Петербург...

Он курил и кивал. Он не верил. Ни во что. Только в то, что сейчас. Он лишь на чудо надеялся. Вдруг сгорела Москва?

Но Москва не сгорела.

- На Арбат.

- Куда именно?

- Я покажу...

Когда приехали, она вырвала руку и открыла дверцу на проезжую часть. "Вот увидишь!.." Не оглядываясь, пересекла улицу, скользнула меж черных "Чаек", поднялась по ступеням и исчезла в турникете. Вывески никакой.

Таксист повернулся.

- Здесь я стоять не могу.

- А что здесь?

- Не видишь? Логово ихнее.

- Сигареты, - сказал Александр, - у вас не найдется?

- И без этого гарью месяц дышали. Не курю и тебе не советую. Дальше куда?

* * *

В немецкой книге под названием "Революция отвергает своих детей" я нашла свидетельства того, что в СССР он сумел остаться трезвенником. Не только в смысле водки, с которой он вел бескомпромиссную борьбу как староста Испанской группы Высшей школы Коминтерна. Когда к нему в номер как бы по ошибке попадали развязные женские голоса, он неизменно клал трубку на рычаг. Было начало 1945-го, и после роспуска Коминтерна его вызвали из глубокого тыла и поселили в гостинице, известной всем, кто когда-нибудь распечатывал бутылку "Столичной", на ярлыке которой неизбежно изображен угрюмый конструктивистский небоскреб.

По ночам он не спал.

После визита "электриков" номер прослушивался, но ванна все так же протекала и было жутко холодно.

Погасив свет, он смотрел из окна на темный Кремль и площадь, заносимую снегом. При этом он курил, пряча огонек папиросы в ладони.

Эта гостиница была первой школой страха в Советском Союзе, который за трактора выкупил из алжирского концлагеря бывшего comandante* Республиканской армии. В конце 30-х жильцов отсюда выселяли неожиданно - по ночам и под конвоем. Тогда, перед большой войной, Висенте повезло, но в одну из этих январских ночей его поднял стук в дверь.

* Майора (исп.)

- Товарищ Ортега?

- Я.

- Пять минут вам на сборы.

- С вещами?

Полковник госбезопасности засмеялся.

Шофер чистил стекла машины. На заднем сиденье -Димитров, Пасионария и Мануильский, который опустил для Висенте приставное сиденье. Смуглый, усатый и маленький, как испанец, Мануильский вместе с Димитровым возглавлял в ЦК отдел связи с партиями за рубежом.

Обогнув площадь, машина поднялась к сторожевой башне. Место полковника впереди занял другой офицер.

Машина въехала в Кремль.

В прожекторном свете над площадями бесновалась метель, заметая Царь-Пушку и Царь-Колокол.

У входа в невысокое длинное здание машину ждал офицер.

Внизу у лестницы они сняли пальто и причесались перед зеркалом в золотой раме. Сквозь поредевшие волосы Димитрова просвечивала кожа черепа.