Дочь генерального секретаря - Сергей Юрьенен

- А ты?

Он ответил цитатой из Кафки:

- Кто-то должен не спать.

Она сложила руки под щеку и поджала колени. Он взвел, зафиксировал колпак лампы. Прожекторный свет залил подступы к иностранному телу.

Взяв с полки "Русские ночи", он взгромоздился на стул.

Но забыться не смог. Коммуналка разъехалась на уикэнд, оставив клопов без крови. Всеми силами они двинулись на гостей. Самой вожделенной оказалась Инеc. Словно сговорившись в какой-нибудь штаб-квартире за обоями, клопы появлялись одновременно с четырех сторон. Нависая над спящей иностранкой, Александр отбивал атаку скрученной в жгут "Ленинградской правдой". Пробовали и с потолка. Но при всех своих интеллектуальных способностях коэффици-ента сноса не учитывали. Выгибаясь акробатом абсурда, он отбивал их атаки. Невозможно, чтобы эти клопы добрались до священного тела Европы (которой в ленинградской ночи Александр был последним защитником - с риском шею свернуть).

Утром они вышли в Петербург.

Невский был пуст - весь, до искры Адмиралтейства.

- Как красиво...

Зевок свел ему челюсти.

- Сейчас бы кофе с круассанами. Большой "боль" кафе-о-ле. Но перед этим ванну с пеной...

В полуподвале булочной на углу купили два маковых бублика. Съели их, свежих, в сквере у метро, название которого ему всегда казалось издевательским: "Площадь Восстания".

Из метро вышли через одну.

- Там, направо, писались "Братья Карамазовы".

- А налево?

- Детство. Одетое камнем...

Через Звенигородский и коридором Щербаковского переулка они вышли на улицу Рубинштейна, где он обратил внимание Инеc на голубую стеклянную вывеску:

- Сексологический центр. Первый под властью тьмы. Символично, что возник он в эпицентре обскурантизма, где ковались мои комплексы. Вот в эту дыру.

Стены подворотни были облуплены, но не сочились. Они вышли на пятачок двора. От мусорных баков пахнуло гнилью.

Со дна пролета возвращалось эхо безрезультатных стуков в дверь.

- В блокаду у бабушки лопнули барабанные перепонки.

- Сколько ей?

- В год Катастрофы было, как нам. Квартиру им купили на свадьбу. Весь этаж, но осталось немного. Эта дверь была черного хода. Стала единственной, прямо на кухню...

Они сидели на ступеньке. Поднося сигарету, он в пальцах ощущал невесомость.

- Что будем делать?

- Вернемся.

- В Москву?

- В Петербург.

В Зимнем дворце неофиты устремляются по галерее Растрелли на Главную лестницу; он же увел ее тайным маршрутом - направо, где гулко и сумрачно.

Сквозь Древний Египет, Вавилон, Ассирию - в классическую античность. (Эрекция, от которой он прихрамывал, как инвалид, достигла апогея в зале Двенадцати колонн. К одной он припал.)

- Повалю сейчас на саркофаг.

- Жестко.

Обнявшись, они вплыли в зал, полный статуй. Странно было держать руку на живом бедре.

- Тот юный, растленный - ты видишь? Гиацинт.

- А лысый?

- Ну, как же... Сократ. А это натурщица...

- Чья?

- Моя.

Кто отнял ей белые руки? Нависая своими культями, Венера Таврическая с тоской созерцала вид во внутренний двор. Тогда, в отрочестве, главными врагами были старухи в темно-зеленой униформе, по одной на зал. Они зорко следили за метаниями Александра вокруг постаментов. В руках у него был блокнот с подставленной страницей и обкусанный карандаш. Сросшаяся с Венерой идея неприкосновенности, неприкасаемости, сводила с ума Пигмалиона в пионерском возрасте. Ползая глазами по мрамору, он пытался перерисовать эти груди, рельеф живота, этот широкий треугольник, приводящий в тупичок тотального безумия. О раскрой! Приоткрой эти бедра, соверши свой шажок ведь и пятка уже полу приподнята. (Холм Венерин отшлифованно, отцензурованно наг. Так и не встретилось ему в Эрмитаже волосатой, как в жизни оно оказалось: римский мрамор курчавился только над кроткими признаками отроков и эфебов, с которыми отождествиться было невозможно. Не отсюда ли, из зала Античного Рима под номером 18, появилась склонность брить девушек? С помощью, помнится, маминых загнутых ножничек, а затем электробритвы "Харкiв" - подарком к аттестату зрелости.)

- На нас уже смотрят.

Он снова затормозил - перед бронзовой статуэткой. Этрусской. Пятый век до нашей эры. "Мальчик на погребальной урне".

- А это?

- Я.

За витриной кафе Александр увидел, можно сказать, родственника. Который ел мороженое из вазочки. В одиночестве.

- Атлет с залысинами - видишь? Муж моей крестной. Мамонов.

- И?

- Подойди сзади и закрой ему глаза.

В недоумении Инеc исполнила - подошла к стулу и погрузила незнакомца во тьму ладоней.

Александр сел перед ним, поставил локоть. Столик подпрыгнул. Черно-смородиновое мороженое капнуло с ложечки. Наконец Мамонов надумал.

- Вы обознались, милая гражданка. Я - не он. Глаза открылись - с красноватыми прожилками.

- Быть не может?

Александр пожал ему руку.

- Но каким же?..

- Вот, слоняемся по Союзу. Инеc, позволь тебе представить...

Привстав, Мамонов приложился к руке. Потом обратил вопрошающий взгляд.

- Инеc - парижанка.

- Рижанка?

- Па-рижанка.

Мамонов осмотрел стойку, вымпел, добытый этим кафе на Разъезжей улице в борьбе за коммунистический труд. Удостоверившись в незыблемости мира, несмело улыбнулся:

- Баку?

- Почему Баку?

- Ну, говорят же... Маленький Париж.. Я угадал?

Бабушка в одиночестве пила чай с блюдечка. При их появлении в лице она не изменилась. Внук прокричал имя своей любовницы. На груди у бабушки лежал слуховой аппарат. Она наставила мембрану на Инеc.

- Как?

Инеc повторила.

- Не стесняйся, - сказал он. - Кричи. Расслышав, бабушка посмотрела с сомнением.

- Инеc из Парижа. Из Франции!

- Слышу, слышу. Не такая уж тетеря. Садись, милая.

Импортные кресла на алюминиевых ножках были укутаны в полиэтилен. Модерн, заброшенный терпеливым Мамоновым, в тылы последней из могикан Империи Российской. Резной буфет, отворяясь, дохнул валерьянкой.

- У вас там, верно, кофе заведено. Здесь мы кофейничаем утром. А сейчас, не обессудьте... Будет чай.

И поставила перед Инеc блюдце с чашкой.

Когда высоко на стене часы пробили полночь, Мамонов со словами "завтра дел невпроворот" выключил телевизор и поднял руку.

Бабушка опустила на экран салфетку.

- Барышне я постелю в дальней комнате. - Под столом он положил руку на колено Инеc, что от бабушки не ускользнуло. - Может, вам не по нраву, но у меня будет так. Идемте, милая.

Многоярусная люстра освещала островок Петербурга. Над оттоманкой с подушечками, вышитость которых еще помнили щеки, висела картина мариниста, так и не уступленная дедом Русскому музею - несмотря на послевоенный голод. В углу столик с причудливыми ножками, так занимавшими его в детстве, был закрыт плотно сдвинутым овалом треснувшей мраморной доски. Под салфеткой на ней стоял Telefunken - память о победе отца Александра над Германией. Благодаря трофейному циклопу, еще в детстве он узнал, что есть и другой мир - голоса которого забивал ржавый вой глушилок, приводивших в безумие этот рысий, зеленый, ныне мертвый глазок. Александр потянулся, разворачиваясь по оси. Колоннада буфета. Буль-эбен в перламутро-вых лилиях. Для него собиравшаяся классика за стеклами книжного шкафа. Швейная машина фирмы Singer с узорной педалью - первооснова выживания рода. Под иконостасом алтарного вида этажерка из карельской березы в подернутых бирюзой латунных завитках. На ней Александр впервые увидел урну с прахом своего отца. Этот ящичек, вместе с ним, полуторамесячным, привезенный матерью из Германии, давно уже похоронили. Все это будет сдано в комиссионку, когда бабушки не станет.

Взгляд скользнул по венчальной их с дедом иконе, по лику Христа и вернулся на скрип паркета.

Она села и положила на стол свою старую руку.

- Откуда барышня? Ты давеча сказал...

- Париж.

Она сделала вид, будто речь о Содоме с Гоморрой.

- А у нас по какой надобности?

- В университете училась.

- Оставила?

- Кончила. У нас, - он добавил, - иностранцев там много.

- Да уж знаю... - Под клеенку она складывает вырезки из газет. Одну из них вынула и толкнула ему через стол.

Внук только покосился. В отличие от бабушки он игнорировал партийно-советскую прессу.

- Уж ты мне прочти.

"КОГДА РАДУШИЕМ ЗЛОУПОТРЕБЛЯЮТ..." Под этим интригующим заголовком речь шла о некоторых - в семье не без урода - стажерах и студентках из-за рубежа, которые контрабан-дой протаскивают в МГУ чуждую нам мораль и враждебные взгляды. Сбивая при этом отдельных морально неустойчивых и политически незрелых советских студентов. Стажер из Канады - назовем его Т. - повесил в общежитии на Ленинских горах портрет... Николая Второго. Другая "эмансипе" из Франции сочетала разврат с распространением подрывной литературы. И тому подобная гэбэшная блевотина... Иностранные студенты выдворены восвояси, советские исключены. Ряд лиц привлечен к уголовной ответственности.