Дочь генерального секретаря - Сергей Юрьенен

- Тебе... Ты меня поцелуешь?

От нее пахло транспортом и польскими духами "Быть может". Она возмутилась, когда он чмокнул ее в щеку:

- Не узнаю, Александр?

Венерин холм расплющился о его кость, язык ворвался ему в рот. Во всем этом было нечто истеричное. Он перехватил ей руки, на правой было обручальное кольцо - она всегда мечтала о таком.

- Я вышла замуж.

- Ты?

- За офицера. Уезжаю в ГДР.

- Когда?

- Сегодня в ночь. Что же ты молчишь?

- Поздравляю.

Она бросилась в ванную, где защелкнулась.

На кухне он курил "Север", глядя на воду, бегущую по бутыли "Мильхлибефрау". Отрыдавшись, она переминалась перед зеркалом.

Явилась она с иностранной коробочкой.

- Мэйд ин Франс... Что это?

- Тампоны.

- Для чего?

- Менструальные.

- Нет? - Она надорвала бумажку, извлекла картонную трубочку, внутри которой был тампон на нитке. Усмехнулась смущенно и недоверчиво.

- И это они туда?

Он кивнул.

"Какой разврат", - ответили ее глаза.

В их прошлой жизни она подкладывала вату.

- Изменял мне с западной?

- А что?

- Высоко летаешь. С кем хоть?

- Марину Влади у Высоцкого отбил.

Она захохотала. Вставила тампон обратно и закрыла коробочку.

- В ГДР, наверно, тоже есть такие.

- Надо думать.

Она вернулась снова - с двумя бокалами из хозяйского серванта.

- Штопора так и нет?

- Нет.

Он вбил пробку в бутылку.

- Немецкое, между прочим. Настоящее сухое.

- Вижу.

- Пьем молча.

Вино было теплое. Он снял с языка крошки. Она прикурила от газовой зажигалки. Курила она "Золотое руно".

- А что было делать? В болоте увязнуть? Сам говорил, что я похожа на эту, как ее...

- Ты похожа.

- Вот я и буду. Мисс Вюнздорф. Презираешь?

- Нет.

- Ненавидишь?

- Нет.

- Значит, друзья?

- Ну, конечно.

- Дай пять.

Он посмотрел на золотое кольцо и пожал ее влажную руку.

- Жарища сегодня...

- Август.

- Как раз три года, между прочим. Помнишь тот спальный мешок?

Он свел три пальца.

- Секрецию помню. Юных ваших желез.

- Замолчи.

- Не с чем сравнить, не впадая в почвенничество. С березовым соком? Росой на заре? Я имею в виду консистенцию.

- Бросить в тебя бокал?

- Сок возбуждения. Который подтирался трусами. Исподтишка.

- Потому что я стеснялась! В отличие от тебя. Все тебе нужно сказать... Неужели не стыдно?

- Может быть.

- Есть вещи, о которых не говорят. Даже любовники.

- Бывшие.

- Тем более. Ты этого никогда не понимал.

- Не принимал. Надо все сказать.

- Зачем?

- А так. Чтобы знали.

- А то мы без тебя не знаем. Не такие мы тупые, как ты себе рисуешь.

- Знаете, но молчите.

- Зато мы живем.

- В молчании.

- Смотри. Договоришься.

- А это я е...

- Я встретила на рынке твою мать. Она говорит, что ты никогда не выражался. Всегда был культурный мальчик. За это я тебя и полюбила... А почему у нас не вышло, знаешь?

- Страна не для любви.

- Сразу: "страна". Переспал с западной и рассуждает уже, как иностранец. Это все я. Когда у нас была любовь, я тебя ненавидела. Потому что несправедливо. Ты в Москве, я в дыре. Ты талант, а я дура. Ты мужчина, а я, понимаешь ли, дырка от бублика. А сейчас ты мне нравишься снова.

- Диалектика души.

- Нет! Потому что теперь мы друзья. - Двумя пальцами она оттянула блузку. - Жарко... Приму-ка я ванну. Помнишь, как... Нет. Лучше не надо. А то снова начнешь. Ты всегда меня шокировал, знаешь?

- Разве?

- Все три года.

Когда она вышла, он взял нож. Расстегнул рубашку и приставил к соску лиловому и в волосках. Который вдавился вместе с кончиком. С одной стороны, было больно, но с другой - все равно.

Она перекричала шум воды:

- Принеси мне вина.

Он отложил нож. Пятно волос шевелилось, сияя и пузырясь над поверхностью, вода, которая лизала ее между грудей, отхлынула. Взяв свой бокал, она взглянула так, что он испытал к ней жалость.

- Не уходи.

Он присел. 21 - но ванна уже ей тесновата. В этой стране отцветают они, как яблони. Он себя чувствовал, как при матери. Подростком.

- У меня чувство, что я тебя предаю.

- Почему?

- Я в Дойче Демократише, а ты...

- Ничего.

- А что ты будешь делать?

- Когда?

- Вообще. В этой жизни?

- Что в ней делают? В ней пропадают. Кто-то, правда, и с музыкой.

- Ты хочешь с музыкой?

- С машинкой.

- Почему ты такой пессимист? Вдруг еще станешь писателем? А я тебя буду читать. В библиотеке Дома офицеров возьму твою книгу и никому не скажу, что когда-то я знала тебя, как...

Она допила свой бокал и поставила мимо.

Он очнулся. От заката груди ее лоснились.

- Стол заказан.

- Какой?

- Отвальная, или как там у них называется... Надо ехать. Царить.

- О-оо... У нас что-нибудь было?

- Как сказать... Не до финала. - Отвесив грудью пощечину, она увлеклась, раскачиваясь над ним. Справа, слева. Он закрывал глаза от этих мягких и тяжелых толчков, ощущая при этом шероховатость своих щек. - Но если ты хочешь... По-быстрому, а?

- Я не кончу.

- Увидишь.

- Ничего не почувствую.

- Я уже чувствую, что ты чувствуешь.

- Это не я.

- Пусть будет он. Нам без разницы... - Приподнявшись, она утвердила и стала насаживаться. Глядя сверху орлицей - победительно и зорко.

- Как железный.

- Что толку...

- Не больно?

- Нет. Где этот стол?

- Какой?

- Яств.

- В ресторане на Белорусском.

- Оркестр?

- У-гу.

- Представляю себе.

- А не надо. Сосредоточься на...

Глаза ее закрылись, она выгнула горло. Машинально он стал ей подмахивать, ее груди откатывало. Ступней она раздвинула ему ноги и приподняла их так, что он увидел свои коленные чашечки. Ему захотелось заплакать. Он вырвал подушку из-под своей головы и отдался ей всерьез. Она вбивала в него свое лоно. Схватила под коленки и загнула ему ноги - сделать тебе "салазки"? Взрослые в детстве подвергали такой садической их ласки, вряд ли сознавая ее происхождение от татаро-монгольского ига. Обеими руками он ухватился за матрас. Его е... С такой яростью, будто бросали вызов всему мужскому полу. Она стерла его так, что показалось, не он, а она заливает ему живот. "Я кончил", - подумал он. Изменил. Никогда я тебя не увижу.

Стиснув ему запястья, она всем телом втирала в него сперму.

- Видишь? - сказала она.

Он остался лежать, разбросавшись крестом. Вернувшись, она натянула свой пояс и отстегнула чулки, чтобы надеть их снова. С осторожностью.

- Жаль, не было ремня.

- Зачем?

Она усмехнулась.

- Коронка супруга. Ноги мне связывает за головой. Думаешь, в армии ничего не умеют? Застегни мне...

Он застегнул.

- Я выход найду, не вставай. С бабками как у тебя - как всегда?

- А что?

- Сотня лишняя есть у меня.

- Он богатый?

- ГДР... что ты хочешь.

- Нет.

- Почему?

- Гусары, - ответил Александр, - не берут.

С хохотом чужая жена ушла из его жизни, оставив в отрешенном недоумении: неужели все это случилось с ними? Безумная любовь, на которую молился соком юной п..., которая ни цели, ни смысла не имела, кроме себя самой - пылать, пока пылалось, пока ничто не важно было, кроме чистого огня.

Который, выбрав все дотла, исчез внезапно.

Горизонта не было, когда в первый день нового года испепеленный Александр вылез на карниз своей Южной башни.

Не столько с целью покончить с собой, сколько от невозможности жить без любви.

В то утро мело так, что скалистая серость Центрального корпуса еле просматривалась, а вместо шпиля была просто белизна, едва тронутая изнутри отсветом сигнальных огней. Четко обозначилась своей белизной только крыша внизу. Она была обнесена старомодной балюстрадой, занесенной снегом вместе с кабелями и прожекторами. Дальше в метели - двадцать вниз этажей - смутно угадывалось пространство.

Расплющив онемевшие руки, Александр стоял и чувствовал, как сгорают снежинки на лице. Видимая часть здания подавляла сознание грандиозностью столь невозможной, будто все происходило где-то в ином измерении, нереальном, как Нью-Йорк, или просто он вылез в белый космос из плывущей куда-то компактной вселенной. Его переполнил восторг. Он увидел своими глазами, что закрылась не вся его жизнь, а лишь только частица, квадратик, окно бесконечного множества - в здании их 18 000. И он испытал жуткий страх, что именно сейчас он сорвется - сердце с карниза ледяного столкнет...

Когда он почувствовал за плечом пустоту, он сделал шаг назад, поймал ручку и закрылся стеклом.

Только внутри. Вселенной этой не покидать.

С изнанки секретера смотрела она - с которой в Москве они выжить не смогли. Перед Новым годом он посадил ее на поезд дальнего следования прямо в небытие. Она замуж хотела, и чтобы родители купили однокомнатный кооператив с обстановкой - вот только кресла... с какой обивкой? Болотной или бордовой? Он хотел только ее - но без мира в придачу. Негнущимися пальцами он сорвал ее фото, оставив перед собой только путешественника на край ночи и солдата, который, глядя с вызовом, накрывал ладонями полушария Политической карты мира.