Вихреворот сновидений - Лана Аллина

Они гуляют на лужайке под зонтиками. Беседуют, оживлены. О чем же? Верно, о спектакле, об актерах театра в именьи Михайлы Иваныча, соседа их.

Однако ж воспитание хорошее, манеры сосед имеет. И то сказать, в Москве, в Собраньи Благородном состоит. Помещик-то старинной, да происхожденья он хорошего – из немцев оный род ведет. Да, как же маменька disait autrefoi[63]?.. Ах, «буде оный из дворян», да «благородные дворянские да княжеские роды то». И что ж еще? В списке родов дворянских древних, внесенных в книгу родословную, он значится и к батюшке царю да к христианству нашему обязанность свою отменно исполняет, и при дворе бывает. Да человек добропорядочный: игры азартные его совсем не привлекают. И не урод, не приведи Господь, не карла, да и не хват… А главное: именье у него какое, и лон лакей[64] – безмерно он богат! Беда одна: уж старый вовсе он, и толст, и лысоват Михайло-то Иваныч, а лета от тридцати до тридцати пяти имеет – иль поболе? Maman намедни сказывала, да она все об своем думу-печаль имела, вот и запамятовала!

Тут Natalie задумывается, грезит, вспоминает: «Сельце его Михайловское, да и Петровское», и «в… ской округе сельце еще какое?..» А всего – как маменька-то сказывала? «Quatre-vingt! Как это? Ах, осьмьдесят с лишком душ пола мужеска»… Богат он очень… роду княжеского… И Бога помнит – вон церковь старую да ветхую он повелел от-ре-ста… запамятовала слово!

Так нынче церковь вся как новая! И колокол – бьет звонко… ах, вот снова:

Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!.. Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!..

То снова, снова колокола звон!

А папенька-то наш, как помирать он стал, дела совсем дурные маменьке оставил – c’est un désastre![65] А у Михайлы-Ваныча жена давно в могиле, но сами они… хороший муж и добрый… были. Хотя и волокита! Изволит барин ветреничать… Распускает руки-то… Сестрица Александра ей под секретом сказывала, когда они с обедни выходили.

Comment a dit Alexandrine autrefoi: «Ce monsieur est un… bel mot[66]… C’est un повеса, вот! Повеса, хотя не молод, право слово, но то недавно с ним стряслось, все, ветреник, шалит, небось!»

Alexandrine, maman disait, уж выросла, dix-huit ans[67] – и замуж ей пора давно. Да вот приданое… всё не готово. Но…

Михайла-то Иваныч манеру по средам завел – театры. Там у него всё крепостные девушки играют. Однако ж девушек-то тех, я чай, он шибко привечает.

На прошлом бале утомилась Natalie – весь вечер танцовала. И всякий раз Михайло Ваныч тут как тут – галантно так они её на танец звали. А маменька-то, маменька любезно разрешала, раскланивалась, точно поощряла… Alexandrine приметила, потом ей сказывала, да не больно верила она…

А как она с Михайлой Ванычем вальсировала, он на ушкó шептал, что, мол, изящна, свежа она, мила! Ну всё одно, как роза, да не в его саду цвела… Ах, жаль! Ах, златовласка! Ах, краса, нет, право…

Ах, юности пожар! Но что в глазах его она читала? Лед пламенеющий, холодный жар…

И боле ничего! А маменька приглядывала-примечала.

Но жаль, что он, Михайло-то Иваныч, лысоват, и больно толстый, неуклюжий, да и стар уже! Вот не хотела б Natalie иметь такого мужа!.. И уж не Alexandrine ли за него maman сулит? А что как… ежели ее?.. Ужели Natalie? И как неравно маменька так именно решит? О, нет! Она не хочет, не пойдет, того не может быть! Душа болит…

Вон детвора дворовая, точно горох, просыпалась на двор. Все серенькие рубашонки, черны от пыли пятки… Ишь-ко припустились, да врассыпную, дворовые ребятки! Повесничают, чисто бесенята…

И маменька кричит, прервав с гостями разговор:

– Эй, ты, там? Лушка, Митька, Глашка, бегите шибко, слышь-ка, слазьте в подпол, да сбегайте в людскую, замарашки, да гляньте хорошенько там, все ль для гостей готово уж? Да побыстрее у меня, поторопитесь! Лентяи этакие! Пороть совсем бы вас!

А, то maman шумит сейчас. Но отчего же громко так она кричит? Всех маменька бранит, не в духе нынче… а дворня шустрая – так живо все исполнит!

А солнышко так счастьем и лучится! Сполохи огневые в небе синем, в коричневых, искрящихся глазах корнета… Подтянут, выправка гвардейская. И стать, и очи долу, и façon.

И чувствует она – в нее влюблен…

Но, Боже, робкой больно он!

Твердь ярко-синяя небесная слепящими лучами сотен солнц лужайку заливает.

То не его ль шаги щепоткие, стремительные по дорожке спешат-шуршат навстречу ей? Как сердце скачет, душа томится от предвкушенья, тает! Ах, мил-душа – её корнет… Или то мнится? Нет! Она предчувствует, нет, точно знает, и сердце у неё стучит сильней, сильней!

Меж всех его нрав тихий, вид скромный отличает. Высокий, худенький корнет, глаза коричневые, яркие. Уж так пригож. И выправка военная, мундир гвардейский на нем хорош. Из-под фуражки кудри непокорные, черны, как ворона крыло. Однако ж мода нынче хороша. По моде и усы. Лицом он чист. Но юноша сей юн и скромен, не речист.

Да что же не идёт? Но я, чай, нынче, меж гостей уж будет он… То тяжко упоенье, сладостно, как сон… Так сердце Natalie трепещет, точно бабочка, неосторожна, в сачок уж поймано? Души веленье… И как ярки ее мечты, как живо сновиденье!

И крылышки она, бедняжка, складывает судорожно, распрямляет… Одолевают лишь сомненья…

О нет! Он франт и щёголь. Денди. Серьёзничать изволит сей корнет!

Жаль, небогат он, беден даже. Ах! Что-то маменька ей скажет… Любовь к нему она в душе таит…

Взметнулся флирт.

А чувство то чрез сердца край переливается! И сердце у нее предчувствием дурным щемит, болит…

«О, Превеликий Боже! Отец всеблагий, владыко наш небесный! О Господи! Ужель меня не пожалеешь? Спаси и сохрани!»

Так молит Natalie.

«Услышь меня, и пусть Michael придет, дичиться перестав!» И отчего он даром обиходности не наделён? Дерзание одно…

Однако замечталась… В хороводе бесконечном мыслей вальс-кружение! Шмеля жужжанию внимает, об женихе её кручина, любви томление.

Любовь через край сердца и души. И чувствует она – он к ней торопится, спешит…

Она открыла книжечку стихов и в углубилась в чтение… Ах, нет! Как велико смятение! И как читать не хочется! Но если раньше явится корнет, как анадысь, неслышно по тропиночке ступая… Вошед в ротонду, робким мимолетным взглядом наградит, к руке ее, как подойти, не зная.

Так речь свою он поведет:

– Oh, Natalie… mademoiselle, mais qu’est се que vous faites ici toute seule?[68]

А уж она тогда ответствовать начнет:

– Bonjour, monsieur, je lis un poème… est très beau…[69]

Et il me répondra[70]:

– Ah, mademoiselle, que vous êtes sage! Mais il fait se reposer le dimanche, c’est vrai, je vous assure![71]

А она тогда – что станет говорить?

– Merci, monsieur… Vous êtes très gentil! Asseyez-vous ici, je vous en prix. Mais que voulez-vous maintenant que je fasse?[72]

А то потом еще и так корнет изволит молвить:

– Oh, excusez-moi, vous êtes très charmante, aujourd’hui comme toujour, plus de toujour, mademoiselle![73]

А что ж в ответ она?

– Monsieur, qu’est que vous dites? Laissez-moi…[74]

И грезит Natalie: беседовать они без принужденья станут, и так façon изволит она держать. Быть может, неприлично ей тому внимать? Не отвечать ли: этакие дерзости ему и вовсе молвить не пристало! Она всегда на благонравие его лишь уповала?

Стихи слагает и поэмы ее корнет! И давеча, пред fête champêtre[75], читал он, ото всех таясь, ей новый свой сонет… Michael, любезный ее сердцу, так юн еще. Однако же поэт!

Да уж приметил ли Michael, как Natalie пригожа, щеки пламенеют! И книжечку стихов – его подарок – она читает столь прилежно! Несмелый, мимолетный корнета взгляд столь пылок, нежен… Она его лишь чувствует, очей поднять не смеет… Так очи его нежностью и страстью горячи! Любовь в глазах его она читает, хоть больно он робеет… Ах, если разом он о любви своей сказать решит!..

Взгляд завихрился, заметелился… Вишневым свежим соком щеки брызнули! То солнце шибко приласкало. Рекою полноводной солнышко на землю льется. Лужайка, дом и парк – все золотым вдруг стало!

А солнышко горело, полыхало! Нестерпимо. Яростно. Зной на село упал. И день сковало зноем. Безмолвие царит устало.

Однако, что проку квелить? Только время Natalie изводит понапрасну. Да ежели придет корнет, вмиг с книжкою ее увидит, верно, подумает – то ясно: «Ах, утонченная какая эта барышня, умна, мила собой и хороша!» Да-да! Он так решит! В беседке они беседу вести станут не спеша.

…Ах, но отчего же она лицо его, глаза представить никак не может?

– Natalie, my dear, where are you? Come here, we are waiting for you, our guests will come soon! Vite, vite![76]

То маменька серчать изволит. Будет ей теперь пенять. Как славно здесь в тиши мечтать! Вот бабочка порхает, близко-близко шмель гудит… Так нежно, страстно…

Её одну maman уж боле не оставит. Не отвечать? О нет, maman нотации ей делать станет! Нельзя, опасно…

– Yes! I am here, I am coming now![77]

Надо идти. Гляди, как замечталась, безо всех, одна.