Вихреворот сновидений - Лана Аллина

Maman давала bal champêtre [78].

Струился день. Сияла ночь.

Как восхитительно – comment peut être[79]?

Явился к ней корнет! Вот по дорожкам парка они гуляют. Она в глазах его любовь читает… Он любит, но молчит. Так робок – лишь о книгах говорят они… А маменька все замечает. И сердце взбаламучено – стучит.

Благословенный летний вечер на их имение упал. Здесь, вдохновлен их новой встречей, корнет ей новые стихи читал.

«Плыл утлый чёлн по воле волн,Цвела девица, словно роза.Но подступили вдруг морозы,Подвластно сердце лишь любвиУслышь стенания мои…»

О, этот острый запах жизни и свежескошенной травы, и сердца и души томленье, и поэтической любви… Корнет читал ей свой сонет – ему внимала Natalie!

А маменька-то ей – с усмешкой говорит:

«Ах, он поэт, ах, пишет он стихи, сонеты!

Ах, сей корнет стишки умеет сочинять, да немудреное то дело, моя сударыня!

Ах, он красив, хоть беден – что за стать!

У нас вот-вот война – так шел бы лучше воевать!»

С восторгом, через край души, она глядела из окна, как пела страстно в вышине любовью пьяная луна, как разгоралась та луна на подогретом закатом поздним неба плюше, как желтый сочный диск её наперсницы, подружки с невероятной высоты за нею наблюдал.

Палящей страстью антрацитовое небо жгло, горело. А у пруда, в ротонде, её он поджидал…

Дождался, наконец!

От счастья млея первозданного, смеялись звонко звезды, нелепо юные, пронзали неба темный шёлк. И гости танцовать устали: звук музыки в саду умолк…

Во все концы Вселенной необъятной неистовые брызги счастья, звездопадом раскаленным рассыпаясь, полетели. В черноте бездонной катилась, восторгом плавясь, – и закипела, ослепляя, ярко-жёлтая луна. Осталась с ними наедине и разговор вела ночная спутница, томленья страстного полна. А звезд серебряных мерцающие светлячки высверкивали, затем бледнели, догорая…

Столь нежно, сколь и страстно её подружек – летних звёзд сиянье!

Столь сильны бури юных чувств и ожиданье новых встреч, и горе расставанья!

Они бродили долго в старом парке ночью, при луне. И о любви небесной и земной читал свои сонеты он ей. И души их летели ввысь, горели, от счастья плавясь, как в огне, и точно колокольчики, звенели.

Звезды горели в небесах от сотворенья мира, и так им суждено гореть еще века. Навстречу звездам в предутренней небесной тверди – ночь летом коротка! – кружили да крылышками кружевными веселели, тучковали облака.

А сокрушительная ночь сверкала, томясь от нестерпимой страсти, и в утро улетала. И напоследок утру ночь слова любви чуть слышные шептала.

Светало. Natalie романс, сонет гостям – нет, своему корнету! – пела. И звóнок голос её был, и, как струна, в нем страсть звенела.

Роса, траву в саду омыв, упала. Сверкнул в листве дня нового посланник, солнца первый луч… – и утро вдруг настало.

И прочитала она любовь и нежность в коричневых очах корнета! И ручейками страсти извиваясь, вспыхнули они и заструились, и – вмиг погасли, точно две свечи… Задул их кто-то, чужой, враждебный в улетевшей в день, ночи…

Как гулко и тревожно сердце Natalie стучало. Её глаза полны любви, печали, слез. О, тише, тише… Ты слышишь? То шорох ночи, шелест утра и сладких грез…

Там перешептывались сновиденья.

Там страстью полыхал небесный купол. В его руке лежала её рука. Какая тишина… Доверие и нежность. И юной страсти нетерпенье.

Светало. По небу летели, плыли, улыбались облака.

Кудрявые, они бежали друг за другом, толкались, догоняя. Кружила их счастливая небесная река…

Точно шалили розовые облака совсем по-детски!

…«А-а – обла-ака, белогривые лошадки!А-а – обла-ака, что вы мчитесь без оглядки?»

Лучисто и задорно зазвенела, засмеялась песенка советская.

Как – советская?!

Ну да, конечно! «Белогривые лошадки» – они же родом из последней трети двадцатого столетия.

Эту хихикающую песенку так солнечно пела Клара Румянова. Но она-то, Natalie, живет в девятнадцатом веке…

Как молнией, пронзает мысль: Она же Вера, а не Natalie!

Но отчего же нянюшка зовет её Натальюшкой?

Как? Снова сон? Второй – или какой по счёту? – сон Веры Не-Павловны?

Вера садится в постели. Рядом уютно посапывает муж Валерка – она и не слышала, как он вернулся ночью, – за окном просыпается день.

А Там?

Там Natalie.

…Там дом старинный с бельведером. В подсвечниках тяжелых горюнят свечи, в мути зерцала пламенея. А по залам крадется тихо-тихо зимний вечер… Уютно дрему навевая, гудят, трещат дрова в камине да шепчутся о чем-то меж собою, и головешки ей подмигивают, очами розовея огневыми… И тишина в том доме, и покой. Глубокий черный пруд, да парк, дубы, деревья вековые… Стоят они, как стражи перед домом, и тихий разговор ведут с луной. И обстановка в доме том старинная. А речь-то там, в поместье – простонародная, неграмотная – диковинная!. Там Он, Michael, ах! Что за франт! Он посвящает ей стихи, сонеты. И, точно как в романах, влюблена она по самый край души в корнета.

Вот наваждение какое! Вера крепко жмурится, виденье, с памятью души приплывшее, прогнать пытаясь…

Затем смотрит на привычную домашнюю обстановку. Ну да, это же её комната: вот кровать, стул, джинсы… А там она Natalie, и окружают ее чужие – или не вполне чужие? – люди.

…Там нянюшка родимая Платоновна, maman суровая…

Там юная дворянка Natalie изысканные платья примеряет, в ротонде о своем корнете грезит, стихи читает, и в нежных ручках у нее работа. Вышивает она гладью чудную картинку-пастораль, и жизнь ее, точно река течет, легка и беззаботна…

Сновиденье это источает тонкий аромат, оно пронизано очарованьем старомодным этим… И происходит то – когда? Не поняла она… Однако Natalie живёт не в двадцать первом столетии!

Но удивительно! Не в первый раз приходит это сновиденье.

Какой счастливый сон – он золотой!

Да непохоже все это на сон.

Осколки памяти. Души движенья…

Вера помнит тот странный интерьер, будто жила или бывала там когда-то… Колонны, бельведер…

И говорят там, в доме том и по-французски, и по-английски, а когда и по-немецки, а речь-то льется, течет рекою полноводной, плавной. И думают они и по-французски, и по-немецки… по-иностранному.

Она, Натальюшка, гуляла в парке, в ротонде ждала… Корнет… Ах, что за франт сей щёголь с усиками по имени Michael – поэт!

Жара была, и день застыл, и зной именье их палил… В ротонде он сонет читал, ему внимала Natalie.

Взметнулся флирт! Не завязался – взметнулся, точно! Однако был он беден, робок был… и о любви своей стихами говорил.

Но вот что странно! В память врезались детали интерьера.

…Старинный двухэтажный дом с колоннами да бельведером. Красиво все, изящно – он так и дышит стариной.

Старинные часы. Их дивный, мелодичный звон из парка слышен. Мир там царит. Там тишина, покой.

И старый парк, и солнечные искры на траве играют, и старая любимая ротонда у пруда… И дамы – все в причудливых нарядах… Ах, что за шляпки! Хороши – о да!

Крестьянские детишки в серых рубашонках по двору шныряют, босые, черные от пыли пятки так и мелькают.

И свой наряд: молочно-белое, в зеленых все оборках, шуршащее по гравию дорожки платье – запомнила она. Изящна Natalie, очарования полна! Как украшают барышень наряды эти из позапрошлого столетья, а может быть, из её сна?

…Покачиваясь на рессорах мягких, английских, старинная коляска, дормез[80] дорожный в ворота те въезжали…

А спелый, сочный диск луны растущей желтой стремительно катился по небу, и звезды, плавясь, сверкали, ослепляли.

Однако ни лица maman, физиономии корнета-франта по имени Michael, ни даже – что за ужас! – своего лица она увидеть, вспомнить не могла. Как ни старалась. Туман перед глазами плыл, и темнота, и мгла…

Одно лишь смутное пятно в овале волос густых, как солнце, золотых…

Точно портрет ее – или прабабушки – фамильный?

Но… О Боже!

Пронзает сердце озаренье:Что же такое эти сны?Её иль Natalie они?Быть может, эти сновиденьяСудьбы осколки, нетерпенье памяти?Души её движенья?Не сердца ли воспоминанья эти?Грезы? Явь?Потусторонний мир?Ворота в навь?

А сновидение её очарованья источает старомодный аромат. Сердца нетерпенье?

Осколки ее памяти? Души движенье?

Куда увлекают нас сновидения? Откуда приплывают они – из долговременной памяти человека, из общей копилки человечества? Ведь сновидение повторяет наши прежние переживания настолько же полно, насколько способна на это память в бодрствующем состоянии. Так, кажется, писал великий психолог?[81]