Смысл жизни - Александр. Омильянович

Лейтенант Шнапелль внимательно прочитал протокол допроса, просмотрел картотеку, пролистал несколько папок с другими делами, связанными с Граевским повятом, долго изучал карту этого района, а затем снова явился к капитану Бергу.

— Я прочитал. В показаниях большие пробелы. Но у меня уже созрел план; как их восполнить. В Барглуве, недалеко от его деревни, у меня есть свой человек…

— Надежный? — переспросил капитан Берг.

— Пока дает ценную информацию. Правда, занимается контрабандой, но что ж…

— Сколько тебе понадобится времени, чтобы установить с ним связь?

— Самое большее неделю, а может быть, даже и меньше.

— Действуй!

Не прошло и недели, как лейтенант Шнапелль доложил капитану Бергу, что его задание выполнено, и вручил ему докладную.

Тот буквально впился в нее глазами.

«Агент Кауфманн из Барглува доносит:

Вацлав Куберский действительно родом из Тайно-Подъезёрного, Граевского повята. Там проживают до сих пор его родители и жена с дочкой. Коммунист. В течение нескольких лет скрывается от властей. Во время облавы убил полицейского. Поддерживает широкие контакты с коммунистами. Человек исключительно опасный. С польской разведкой не имел ничего общего…»

— А подтверждается ли это донесение другими источниками? — спросил Берг.

— Так точно, господин капитан!

Берг на минуту задумался, еще раз перелистал материалы Куберского и обратился к Шнапеллю:

— Допроси его еще раз. Деликатно предложи ему сотрудничать с нами. Если не согласится, то пригрози, что передадим его в руки польской полиции. Он знает, что его там ожидает. Понял?

— А если не согласится?

— Придешь, расскажешь, тогда и решим.

Спустя несколько часов явился Шнапелль и доложил:

— Господин капитан, ваш приказ выполнен!

— Ну и как, согласился? — быстро спросил Берг и встал из-за стола.

— Когда я предложил ему сотрудничать с нами и в радужных красках нарисовал, что он будет иметь за это, он промолчал и только как-то странно и неприятно взглянул на меня…

— Так ничего и не сказал в ответ?

— В общем заявил, что продолжать допрашивать его не имеет смысла, поскольку он ни слова больше не скажет.

— Ты узнал, коммунист он или нет?

— Да, он этого не отрицает.

— А как он прореагировал на то, что мы знаем о нем все и можем выдать его польской полиции?

— Никак. Молчал.

Берг подошел к окну и некоторое время смотрел на улицу, раздумывая, какое же принять решение. Затем повернулся к Шнапеллю:

— Отвезешь его на пограничный участок в Простки. Пусть Охманн соединится по телефону с Граево и передаст его польской полиции. Нам он не нужен, у нас своих коммунистов хватает. Только сфотографируй его на всякий случай. Может, пригодится…

К пограничному шлагбауму, который пересекал улицу в Простках, подъехали со стороны Граево две автомашины. Из одной вышли три офицера польской полиции и направились к шлагбауму. Спустя некоторое время с другой стороны появились офицеры немецкой пограничной службы. Они обменялись несколькими фразами, затем шлагбаум поднялся и польские автомашины подъехали к зданию немецкого пограничного участка.

Зондерфюрер Охманн поприветствовал своих польских коллег, гордясь тем, что ему довелось участвовать в поимке и выдаче полякам столь опасного преступника.

Юрчик ввел в кабинет Куберского. Один из офицеров подошел к нему, защелкнул на его руках наручники и с усмешкой процедил сквозь зубы:

— Ну что, встретились, Куберский?..

Офицеры польской полиции попрощались с Охманном и Юрчиком, вынули из кобуры пистолеты и повели Куберского к автомашине. Спустя минуту пограничный шлагбаум снова поднялся, и машины помчались в направлении Граево…

— Вот так я и оказался в руках полиции. В камере предварительного заключения в Граево я сидел немного. Допросы и избиения. Вскоре под усиленной охраной, в кандалах, меня доставили в одну из тюрем Варшавы. Кто только меня не допрашивал! И полиция, и «Двойка», и «Дефа». Прибегали к самым изощренным методам. Обвиняли меня в поступках, о которых я не имел ни малейшего понятия, и настаивали, чтобы я признался. Расспрашивали прежде всего о партии, о ее людях, о связях, об убийстве полицейского. Я говорил им, что я — коммунист и ничто меня не изменит, что полицейского я убил в порядке самозащиты, полицейские первыми начали стрелять в меня, а в Пруссию я бежал для того, чтобы перебраться оттуда во Францию. Они хотели сделать из меня, коммуниста, обыкновенного уголовного преступника, чтобы скомпрометировать партию.

Следствие длилось полтора года. Начала процесса я дожидался в тюрьме в Ломже. Там сидели многие деятели Коммунистической партии. Благодаря поддержке товарищей, я держался стойко. Разработал даже план побега, и все шло как будто бы неплохо, но меня выдал один из полицейских. Охрана сорвала побег как раз в тот момент, когда я был уже почти за тюремной стеной.

Судебный процесс надо мной вызвал небывалый интерес. Отец и жена на занятые деньги наняли двух адвокатов из Варшавы. Я не одобрял этой затеи, считая, что они выбросили деньги на ветер, поскольку не верил в справедливость приговора.

Во время процесса подробно разбирались все мои «преступления». Выступали свидетели, которых я до этого никогда не видел, давали показания полицейские и разведчики из «Дефы». Все оборачивалось против меня. Недалеко от моей скамьи сидела жена с дочкой Лидой, и мне было их жаль больше всех.

Процесс длился несколько дней. Я был на грани нервного истощения. Наконец был зачитан приговор: пятнадцать лет… строгого тюремного режима. Полицейские надели мне на руки и на ноги тяжелые кандалы и повели меня сквозь шпалеры собравшихся людей в тюрьму. Я увидел залитое слезами лицо жены и растерянное, удивленное личико Лиды. Эта картина надолго запечатлелась в моей памяти.

Небольшая одиночная камера. С правой стороны кровать, которая днем привязывается цепью к стене. Кусок вмурованной в стену доски под окном заменяет столик. Возле него — табуретка. На стене — небольшой шкафчик. Вот и вся «меблировка». И наконец, висящий в рамке на обитой железом двери листок с тюремным распорядком.

Вот уже многие годы в этой мрачной камере тюрьмы в Висьниче содержится один заключенный. Целыми днями он расхаживает по камере. Три шага туда — три обратно. Иногда он прерывает свое хождение, останавливается и долго смотрит в окно. Железная решетка, кусочек голубого или затянутого облаками неба. Дни, похожие один на другой.

Одинокий узник много времени проводит за книгами. Читает запоем произведения классиков, а также книги по истории, литературе, географии.

Раз в несколько месяцев в его камеру заглядывает начальник тюрьмы. Тогда заключенный, вытянув руки по швам, докладывает, как предусмотрено тюремным уставом:

— Господин начальник, камера номер 28, уголовный заключенный Вацлав Куберский.

— Коммунист? — спрашивает начальник.

— Коммунист, — отвечает коротко заключенный.

— Приговор?

— Пятнадцать лет.

— Значит, сдохнешь здесь…

— Близился к концу 1937 год. В тюрьме Висьнич я сидел уже десятый год. Осталось еще пять. К счастью, на здоровье жаловаться пока не приходилось. Семья, хотя и с большим трудом, постепенно выплачивала взятые у богачей долги и кое-как сводила концы с концами без меня. Я же не терял напрасно времени. Находясь в тюрьме, занимался самообразованием. Мне помогли товарищи: доставали учебники и необходимую литературу. За время пребывания в тюрьме я многое узнал. И вдруг — освобождение. Оставшиеся пять лет мне заменили на условные. Учли ходатайства семьи и мои прошения, а также, вероятно, то обстоятельство, что я был дисциплинированным заключенным.

Свобода! Это слово имеет одно значение для тех, кто пользуется ею, и совсем другое для тех, кто, находясь в тюремных стенах, думает о ней, мечтает, тоскует…

Я вышел за ворота тюрьмы и стал с наслаждением вдыхать уличный воздух. Я разглядывал прохожих, обыкновенных людей, а не охранников или заключенных. Я радовался, что возвращаюсь к жене, к дочке, которой уже исполнилось четырнадцать лет. Меня снова тянуло к партийной работе, к товарищам. После стольких лет подполья и тюрьмы я мог жить теперь как все свободные люди. Я, словно на крыльях, явился в Тайно-Подъезёрне. И хотя прошло уже десять лет, я застал здесь все почти без изменений: тот же староста, та же полиция, та же сельская беднота. Впервые за много лет я мог спать дома и не бояться, увидев человека, идущего по дороге. Это какое-то странное чувство, и к нему трудно вначале привыкнуть.

Спустя некоторое время, соблюдая осторожность, я навестил нескольких своих старых товарищей в Граево. Они радостно встретили меня, похвалили за мужественное поведение на суде и в тюрьме и предупредили, что за мной установлено наблюдение. Было решено, что в работу я включусь через несколько месяцев. А пока меня снабдили партийной литературой, велели отдыхать и наслаждаться свободой.