Новый Мир ( № 1 2000) - Новый Мир

— Что — Володя?! — закричал Печенкин. — Знаешь, что он сегодня сделал? Он мне в душу плюнул! У меня такой день! Сколько я дерьма за этот храм съел, сколько сил потратил, денег, а он?! — орал Печенкин, и на его шее веревками вздувались жилы. — Заср — р–ранец!

— Володя! — решительно оборвала его жена. Печенкин замолчал и неожиданно засмеялся, сверкая глазами.

— Коммунист? Ну вот и живи как коммунист! — Он вновь обращался к сыну: — Тебе дед сухарей насушил — вот и грызи! И никакой больше охраны — коммунистов не воруют…

— Володя…

— Хочешь — сама охраняй! И жить он в моем доме больше не будет! Все!

— Володя, успокойся, — попросила Галина Васильевна.

— А я спокоен! — заорал Владимир Иванович. — Спокоен! Потому что это мой дом и все здесь мое. А твой вон кинотеатр «Октябрь»… Ни копейки денег ему! Днем пусть работает, а вечером учится! В школе рабочей молодежи, как я учился. В Швейцарии не научили, там научат! Быстро научат! Обязательно научат! Все! Новая жизнь! Нью лайф! — Печенкин перемахнул через канаты и прокричал вдаль: — Нилыч! У молодой не бери, у нее недожаренные!

(Окончание следует.)

Залотуха Валерий Александрович родился в 1954 году в Тульской области. Закончил факультет журналистики МГУ и Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Автор сценариев более десяти художественных фильмов. Как прозаик дебютировал в «Новом мире» в 1992 году. Живет в Москве.

Александр Кушнер

Огорчаться поздно!

В окне вагонном под откосамиМелькает призрак иван-чая.Кем надо быть, чтоб этот розовыйЦвет миновать, не замечая?Ну что ж вы, русские художники,Народолюбцы, интроверты,Где ваши грубые треножники,Чернорабочие мольберты?Не скучно ль явкою с повинноюЖить, узкогрудым интересом?«Бывало, шла походкой чинноюНа свист и шум за ближним лесом…»Не жаль вам заросли лиловые,Сиреневатые наплывыОтдать французам, бестолковыеИ безыдейные мотивы?И все по смерть ходить, как по воду,Все тьма, «столыпин» да теплушка…«Я понял, по какому поводуСлегка увлажнена подушка».Все по убийственному, этому,Слепорожденному, глухому,Напрасно в розовый одетому,В лиловый, в летнюю истому.

Облака, мои лебеди нежные!

Потому-то и лебеди нежные,Что земными замучены формами,И не только вершинами снежными,Но верблюдами также двугорбыми,И рояля концертного крышкою,И Кремлевской стеною зубчатою,И поэта крахмальной манишкою,И шкатулкой, и паклей, и ватою.Только кажется, будто нездешние,А спроси у них, что они видели, —То полки они вспомнят потешные,То правителя в форменном кителе,То князьями покажутся, дожами,То прикинутся пленными, ссыльными…Как им хочется быть не похожимиНи на что, проходными, стерильными!

Первым на сцену является белый шиповник,Чтобы, наверное, знали, кто первый любовник,О, как он свеж, аккуратен и чист, — как Пьеро!Вот кто, наверное, всех обольщений виновник,Снов и иллюзий: печаль и сплошное добро!Он не отцвел еще, как зацветает махровый,Душный, растрепанный, пышный, свекольно-лиловый,Так у художников в ярком трико АрлекинСмотрит с полотен, все в скользкую шутку готовыйВдруг обратить, ненадежный такой господин.Третьим приходит, как шелк ослепительно-алый,С желтой середкой рассеянный гость запоздалый,Нами любимый всех больше и дикой пчелой.Кто им порядок такой предписал, тот, пожалуй,Знает, что делает, прячась за вечною мглой.

Однажды на вырицкой даче, в компании шумной,Я был поражен приоткрывшимся видом на реку,С какой-то неслыханной грацией полубезумнойЛежавшей внизу и смотревшей в глаза человеку,Как будто хозяин держал у себя под обрывомТуманную пленницу в тайне от всех, за кустами,Турчанку, быть может, и прятал глаза, и счастливымБыл, и познакомить никак не хотел ее с нами.Поэтому в дом пригласил и показывал комнатСвоих череду затененных, с кирпичным камином:«Легко нагревается и хорошо экономитДрова», и вниманье привлечь к полутемным картинамХотел, и на люстре дрожали густые подвески,И плотными шторками окна завешены были,Вином угощал нас, чтоб мы позабыли о блеске,Мерцанье в саду — и его ни о чем не спросили.

Я должен эту мысль додумать до конца.Пылают звезды в небе чистом.Подслеповатая пыльца!Тот, кто любуется созданьями Творца,На это время он и обладает смыслом.Звездой, шиповником, растущим у крыльца,Речным обрывом, остролистом,Большими окнами дворцаИ милой бледностью прекрасного лица,Как Фет нам, скептикам, сказал и эгоистам.

Надеваешь на даче похуже брюки,И рубашка застирана и лилова,Ходишь черт знает в чем, — ни тоски, ни скуки,Как во сне, как охотники у Толстого,Можешь книгу писать «И мои досуги»,Можешь не говорить вообще ни слова.Пчелам нравишься ты и такой; сорокеБезразлично, во что ты одет, — стрекочет.А машина появится на дороге —И проедет; могли быть еще корочеРукава или порваны; эти строкиТоже не отутюжены, между прочим.Друг, единственный, в женском нарядном роде:Загорала, читала, купалась, пела…Написала статью о другом подходе,Слуховом, к стихотворному ряду, делоВ интонации, — по предпоследней модеОдевалась, а кое-как не хотела!Есть традиция у простоты, подобнойПредлагаемой здесь, и восходит к Риму,Возлюбившему запах гелиотропный,Сельский дом и презрение к славе-дыму;Задевая Горация, этот пробныйШар летит к позднеримскому анониму.Жаловаться на жизнь хорошо лет в двадцать —Слишком воспринимаешь ее серьезно,В тридцать стыдно уже приставать, цеплятьсяК ней, а за шестьдесят огорчаться поздно!Над лысеющею головой толпятсяЗвезды мрачно, задумчиво, грандиозно.Я и начал с того, что живу на даче,Дорожа каждым днем, как последним в жизни,Шелестеньем листочка, лучом горячим,Золотящим еловые корни, мысли,Упрощая решение той задачи,За которую в молодости взялись мы.Если думаешь, был кто-нибудь, кто понялВсе, — то это не так, хоть ЕкклезиастаНазови. Как лежит на его ладониЖизнь? Как тюбик, в котором иссякла паста.Будто дуб не вскипал, не вздымались кони,В сети не попадал бегемот мордастый!Я, единственный, может быть, из живущихИ когда-либо живших, с умнейшим спорюИ насчет суеты, и насчет бегущихДней, бесследно и быстро, как реки к морю,Череда золотая лугов цветущих,Комнат, пляжей, оврагов, аудиторий!Буду краток, тем более что эклогиНи одной до конца не прочел, и летоНаше коротко; сумрачный на порогеАвгуст топчется, не одолев сюжета.Разбежишься — и надо уже итогиПодводить и не жаловаться на это.

Так быстро ветер перелистываетРоман, лежащий на окне,Как будто фабулу неистовуюПересказать мечтает мне,Так быстро, ветрено, мечтательно,Такая нега, благодать,Что и читать необязательно,Достаточно перелистать.Ну вот счастливое мгновение,И без стараний, без труда!Все говорят, что скоро чтениеУйдет из мира навсегда,Что дети будут так воспитаны —Исчезнут вымыслы и сны…Но тополя у нас начитанны,И ветры в книги влюблены!

Там едут в Геную, допустим, из Парижа,допустим, в случае любовной катастрофы,бредут куда глаза глядят: когда обижен,чужие улицы милей своих; готовычужие лестницы тебе помочь, аркады,да, да, те самые сплошные галереи,сырые, сводчатые (здесь мы вспомнить радыГостиный двор у нас, а кто рискнул затеик нам итальянские перенести, — не знаю),итак, под сводами и мимо стен зубчатыхбредут (кремлевские зубцы идут по краютакие ж парные), бредут без провожатыхи указателей, воображая сценуее свидания с другим, — колись, булавкажестокой ревности, — плечу ее, коленучужая нравится рука, — ты дрянь, мерзавка,есть слово точное, он вспомнил: потаскуха!Зачем он в Генуе? Ему противна башнятакая ж древняя, как встречная старуха,чему тут нравиться? Что это, слабость, шашня,любовь, распущенность? И чем нежней заливачерта, тем тягостнее любоваться этим,и плачет нехотя, стыдясь, самолюбиво.(Когда у нас беда, мы никуда не едем.)

За землетрясенье отвечаетВ Турции Аллах — не Саваоф.Суток семь душа не отлетает,Если молод узник и здоров.Поисковая собака лаетОт него за тысячу шагов.Он, звериной жаждою замучен,Подыхает в каменном гробуВ испражненьях, в крошеве колючем,Тьме бетонной, с ссадиной на лбу.Дольше взрослых мучаются детиНа предсмертной, страшной той стезе.Помолчите в церкви и мечети,На газетной вздорной полосеИ на богословском факультете,Хоть на день, на два заткнитесь все!

Молодой человек, ради бога,Хоть верлибром пиши, хоть без знаковПрепинанья, суди меня строго,В гроб живым уложив и оплакав,Быть поэтом — завидная участь,Я тебя понимаю прекрасно,Как, вцепившись в меня и намучась,Править ты бы хотел самовластно.Но трудна и туманна дорога,Впрочем, я никого не пугаю,Власть, ты, может быть, знаешь, — от Бога,За кустами стоящего с краю,На него и сердись, и с упрекомОбращайся, и с жалобой тоже —В состязанье, где ты ненарокомОказаться рискуешь без кожи.

Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году, закончил филологический факультет Ленинградского пединститута им. Герцена, живет в С.-Петербурге. Автор двенадцати поэтических книг, выступает и как эссеист. Лауреат премии «Северная Пальмира», Государственной премии России и Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера.