В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она протягивает убийцам бумажку и улыбается изо всех сил — такая политика, последний расчет — авось поможет. Солдат берет деньги и требует еще. Признавайся, куда спрятали чертову кубышку? Деньги! Где деньги?! Мы за вас, жидов, кровь проливаем, а вам денег жалко?! Он рычит на женщину, и страшен его рык, кровью налиты зеленые волчьи глаза, лунный свет играет тенями на звериной роже. Ципа крепче прижимает к себе Мирьямке. Удар ружейного приклада обрушивается на ее голову. Женщина падает, прикрывая дочку. Но один из убийц силой вырывает ребенка у матери и, ухватив девочку за ногу, с размаху бьет ее головой о косяк двери, запертой на два больших висячих замка.
— Отдайте мне Мирьямке, — говорит Ципа, привставая с земли. — Это ведь моя доченька. Мирьямке!
Русские слова в ее речи искажены почти до неузнаваемости — этот язык не слишком хорошо ей знаком… Неприятно смотреть на чертову жидовку, но слушать еще неприятней.
И вот уже три трупа лежат во дворе резника Авраама — три, если не считать ребенка в утробе. Пораженный столбняком ужаса, едва дыша в дощатой дворовой будке, смотрит на эту сцену юноша Йекутиэль Левицкий.
— Ладно, Митька, пошли, — говорит один из убийц. — Наши отступают. Хрен с ними, с жидами.
Два солдата выходят на улицу, но третий остается — он явно задумал еще что-то. Рут! Рут, видевшая и слышавшая все, что произошло во дворе, выходит из своего укрытия и неверным шагами приближается к изувеченному тельцу младшей сестренки. Она склоняется над Мирьямке и издает глухой стон.
— Мемочка… — отчаянные рыдания рвутся из ее груди.
Убийца подскакивает к девушке и грубо дергает ее к себе. Малышка Рут бессильно повисает в его руках. Солдат отбрасывает мешающую винтовку, швыряет девушку наземь и, рыча, наваливается сверху.
И тогда из дощатой будки выходит Йекутиэль Левицкий. Он приближается осторожными шагами, и в руке его зажат маленький перочинный ножик — единственное оружие, с которым более-менее знаком этот еврейский юноша.
— Эй, кто тут? — убийца замечает движение и поднимает голову.
Йекутиэль не вдается в объяснения. Кошкой прыгает он на спину мужчине и начинает наносить удары ножом в шею. Раз, другой, третий… — Йекутиэль яростно работает ножом, дикое выражение застыло на его лице. Ноги солдата начинают дрожать. Он мелко-мелко колотит по земле сапогами, и сильная струя крови бьет из рваной раны на пыль двора, на лицо лежащей в глубоком обмороке девушки. Снаружи слышны выстрелы и звуки команд — деникинцы отступают из местечка. Йекутиэль сталкивает мертвеца в сторону, берет Рут на руки и несет назад, на чердак. Там он осторожно укладывает ее на сено. Платье на Рут разорвано, лицо залито кровью. Йекутиэль приносит ведро воды, расстегивает на девушке платье и начинает осторожными движениями омывать красные от солдатской крови грудь и лицо. Он старается не думать ни о чем — просто не думать ни о чем, чтобы не сойти с ума.
— Рут! Маленькая моя Рут… — шепчет он, склоняясь к ее уху.
Йекутиэль приподнимает голову подруги и касается губами нежного лба, щеки, губ. Рут открывает глаза, видит лицо юноши и с силой притягивает его к себе, прижимая к перехваченной судорогой шее, к голой мокрой груди…
С главной улицы доносится строевая песня вступающих в городок красных частей: «Как родная меня мать провожала-а-а…»
Новый прохладный рассвет вступает в местечко плечом к плечу с красными ротами, просачивается в щели, посмеивается тонким тоскливым смехом — смехом осеннего месяца тишрея.
3И вот проходит несколько лет — то ли три, то ли четыре года. Страшными чудовищами ползли по стране эти годы, полные нужды, войны и непосильного труда. Дневное солнце ласкало грязь на улицах местечка, ночная тьма тосковала в тени заборов, звенели беспричинной радостью быстрые на ногу рассветы — одно сменялось другим, и лишь еврейские стоны не умолкали в моем родном городке. О Йекутиэле Левицком рассказывали, что он служил в Красной армии, а затем будто бы поступил в какой-то институт. Однажды приехал он в местечко — не насовсем, а на время, на три-четыре недели. Стояли дни Песаха, и по земле пружинистой походкой молодого голодного зверя разгуливала весна с ее особенно веселым сиянием небес, с легким, полным юношеской радости ветерком, нахально задирающим женские юбки и полы тяжелых лапсердаков. Сгорбленные евреи, сложив руки за спиной, длинной черной чередой брели из синагоги, и солнце безуспешно пыталось выпутаться из их нечесаных бород.
Вечером молодежь устроила небольшое праздничное сборище в доме Абы Гавриэлова. Парни и девушки столпились в двух небольших комнатах, выходящих окнами в сад. На длинном столе меж мисок, тарелок и стаканов стояло скромное угощение: пирожки, сладости, селедка, крупно нарезанные помидоры. Аба Гавриэлов — тридцатилетний мужчина с непропорционально тяжелым затылком и тоненьким писклявым голоском, курсистка из Самары Шошана Гранат, две сестры Люба и Зина, дочь покойного резника Рут, городской скрипач Семен Коган, Йекутиэль Левицкий, Исаак Диамант и другие молодые люди, студенты, трудящиеся и просто бездельники — все они пили, закусывали, ходили из комнаты в комнату и при этом безостановочно болтали, смеялись, кричали и вообще производили ужасно много шума. Как далекая материнская ласка, как чудо милосердия, лежит в тайниках моего сердца память о тех днях моей жизни, днях юности и надежд.
— Ну, Шошаночка, ну… — с этими весьма содержательными словами приступал к курсистке из Самары хозяин, Аба Гавриэлов, суетливый, писклявый и обильно потеющий в духоте комнаты.
— Ой, Абенью, отстань! — смеется Шошана. — Давайте лучше споем что-нибудь волжское…
Она смотрит на Йекутиэля Левицкого, и румянец играет на ее щеках. Говорят, у парня прекрасный голос… Йекутиэль пожимает плечами: какие волжские песни? Он отродясь не бывал на Волге.
Но вот все уже выпили достаточно, чтобы перейти к художественной программе. Один из парней берет слово, обнаруживая при этом не столько красноречие, сколько отсутствие передних зубов. Ему непременно хочется еще раз произнести вслух известные истины о
