Лихолетье (СИ) - Романов Герман Иванович

И тут уже аксиома — власть слышит голос народа только тогда, когда он сопровождается убедительным лязгом затвора с досылаемым патроном. И слух сразу появляется, и желание тихо-мирно поговорить, и ни в коем случае не прибегать к угрозам или крайностям.

— Вперед, брате, покажем большевикам нашу силу! Пусть знают!

Григорий Борисович огляделся — чехи уже покинули теплушки, и сейчас их тут порядка девяти сотен опытных бойцов в составе четырех рот и двух батарей, последние пока еще без орудий. Но то скоро будет исправлено — матчасть почти рядом, рукой подать, и забрать у врага, разоружив дремлющую охрану, к тому же немногочисленную.

Одно плохо — только каждый четвертый из легионеров с винтовкой, но все с патронташами. Оружие пришлось сдать большевикам, на каждый батальон они согласились оставить только 168 винтовок (одна рота из четырех) и один станковый пулемет Максима или Кольта. Своего рода «твердая гарантия» как от попытки насильственного разоружения с последующим интернированием в лагерях, так и как средство против распоясавшегося криминала и всяких анархиствующих банд, которых неимоверно расплодилось по всем городам и весям. Про «черных» и «красно-черных» даже историки мало что писали, а ведь та еще публика, от которой лучше держаться подальше и ни в коем случае не поворачиваться к ней спиной.

Ведь после амнистии, объявленной министром-председателем Керенским, по всей стране наступили лихие времена, и выходить на улицы стало опасно. А бывшие каторжники и «сидельцы» откровенно бесчинствовали — ведь тюрьма нравы не исправляет и не смягчает, как думали насчет австралийского воздуха для каторжников, и сибирских морозов для ссыльных поселенцев, а совсем даже наоборот…

— Пошли, нам нужно в город! Удачи вам, Борис Федорович!

— И вашему превосходительству успеха!

В ответ раздался негромкий голос подполковника Ушакова, который «поднырнул» вслед за своими солдатами под стоящий на соседних путях вагон длинного, растянутого на несколько сотен метров эшелона из теплушек и открытых платформ….

«Белые» и «красные» лишь кляксы на большом черном фоне матушки землицы. А на той была своя власть испокон веков, с которой боролись цари и совдепы, бояре и ревкомы, Колчак и Ленин, Троцкий и Деникин, и каждый по своему. И до сих пор та же катавасия тянется — «лихие девяностые» достаточно вспомнить. И что на них обижаться, ремесло такое — «работники ножа и топора, романтики с большой дороги»…

Глава 17

— Брате капитан — вы назначаетесь комендантом вокзала! Срочно готовьте к бою пушки — двух вполне хватит для устрашения противника, если большевики опомнятся. Всех милиционеров и солдат посадите под караул в теплушки, выставите охрану, оцепите станцию, телефонную и телеграфную связь держите под контролем, служащие к нам вполне лояльны. Сил у вас вполне хватит, скоро эшелон батальона поручика Фиолы подойдет, а там и чины авиаотряда будут!

— Слушаюсь, брате полковник!

Капитан Померанцев, командир артиллерийского дивизиона, козырнул, приложив ладонь к фуражке, где вместо офицерской кокарды была нашита наискось короткая, меньше вершка, бело-красная ленточка чехословацкого корпуса. Погоны никто давно не носил на плечах — они были отменены декретом совнаркома. К тому же вызывали раздражение у солдат, особенно галунные, офицерские. Ненависть к «золотопогонникам» была у солдат почти животной, слепой и не рассуждающей. Самосуды с жестокими расправами, казнями и убийствами, следовали немедленно, стоило найти среди пожитков пару погон из золотистого или серебряного галуна, которые теперь считались первым признаком контрреволюционности. Как и боевые ордена с мечами, которыми награждали исключительно офицеров или классных чинов — теперь, как грустно шутили кавалеры, их можно было считать «погребальными». И в том была своя правда — если эти крестики не забирали убийцы и мародеры (все же злато-серебро денежек стоят, и немалых), то их бросали в наспех отрытые могилы.

Но сейчас такого уже не будет — на силу найдется другая сила, на жестокость ответят жестокостью, за пережитые страхи офицерство расплатятся тем с насильниками, что вызовет у них уже не животную ненависть, а беспредельный ужас. За все последует оплата по накопившимся счетам — здесь полковник Ушаков не сомневался, а потому заранее прицепил на гимнастерку орден святого Владимира с мечами и бантом, свою самую высшую награду, которую полагалось носить.

Только капитан Патушинский, ставший в одночасье министром Временного правительства автономной Сибири, нацепил на свою гимнастерку два крестика — «владимирский», как офицерскую награду, и солдатский «георгий» с лавровой веточкой на колодке. И тут нет никакого нарушения — георгиевские награды никто не снимает, их ношение обязательно.

Вокзал удалось взять быстро и без кровопролития — патрули при виде вооруженных чехов, выныривающих из темноты с оружием в руках, снимали с плеч винтовки, безропотно отдавая патронташи. Никто не сопротивлялся и не поднимал шума, покорно поднимали руки вверх, понимая, что власть переменилась, раз кресты демонстративно стали на грудь цеплять, а там и до погон дело дойти может. Солдаты, сейчас ставшие красноармейцами, фронтовики, даже заискивали — кто из них не без греха, и не издевался над собственными офицерами. Но сейчас не время чинить следствие, и тем более расстреливать за прегрешения — для этого будут судьи, и пусть истину следствие выявляет. Потому что беззаконие местью не накажешь, нужно предавать его всеобщему порицанию, и правовому наказанию.

В самом здании вокзала караульные дрыхли самым бессовестным образом, и пробуждение под наведенными стволами винтовок и револьверов оказалось для них не самым приятным. Однако разоружению никто не мешал, наоборот, даже радовались, будто их избавили от постылой службы. К тому же на вокзале имелся, к удивлению, свой цейхгауз, где непонятно для чего складировалось оружие и патроны. Нашли там даже гранаты, но их у чехов было в достатке, у каждого имелось по паре — мощь «карманной артиллерии» еще на фронте оценили, и в вагонах сделали особые тайники.

Захваченные винтовки с патронами раздали уходящим на правый берег легионерам 1-й и 3-й рот под командованием штабс-капитана Гобчека. Теперь в том отряде из «нечетных рот» был вооружен не каждый четвертый, а второй стрелок. И не важно, что винтовки самых разнообразных систем — хорошо обученный солдат, а чехи были как раз таковыми, знает многие типы оружия и умеет стрелять. У многих легионеров были револьверы и пистолеты, у всех кинжалы и гранаты. Дело в том, что это оружие не подлежало сокращению, и считалось «наживным» — то есть личной собственностью.

— Батарею взяли, четыре трехдюймовки с зарядными ящиками и упряжками, снарядов полтора боекомплекта, сотня винтовок с патронами, — к ним подошел довольный, сверкая улыбкой на скуластом лице с волевым «тевтонским» подбородком (чехи ведь давно онемечены), штабс-капитан Новак. Но собственно чехов среди офицеров было немного, и на первых ролях в полках и батальонах (чтобы все видели), пусть в небольших чинах — от прапорщика до капитана. Все остальные должности были заняты их русскими «камрадами», причем в немалом числе и сверх всяких штатов. В корпусе на шестнадцать нижних чинов приходился один офицер, тогда как в русской армии пропорция была втрое больше. И хорошо, если в ротах у командира в подчинении имелось хотя бы два субалтерн-офицера, чаще всего таковым был один юный прапорщик, наскоро прошедший трехмесячный курс обучения в одной из многочисленных школ.

И главное — в штаты «братушек» временно зачислили множество русских офицеров, что следовали в различные сибирские городки к своим семьям. И предпочли это делать в теплушках среди чехов, которые не позволяли проводить у себя самочинные обыски, и тем более не собирались выдавать своих русских боевых товарищей на расправу. Среди них спасенных нашлось несколько уроженцев Иркутска, что сейчас стали проводниками ротных колонн в незнакомом городе, к тому же несколько десятков легионеров уже побывали здесь раньше — в лагере для военнопленных.