Лихолетье (СИ) - Романов Герман Иванович

— Немедленно раздайте винтовки в «четные» роты — нам разоружать большевиков в казармах нужно, — немедленно приказал Ушаков и посмотрел на небо — следовало поторопиться, приближался рассвет…

Легионеры двумя длинными ротными колоннами поднялись по склону, и теперь роща, любимое место иркутян, осталась внизу, по левую сторону от дороги. Позади деревянных строений виднелись два массивных двухэтажных здания из кирпича — казармы одного из запасных батальонов в минувшую войну. За заборами надрывно лаяли собаки, окна домов прикрыты ставнями, огоньков не видно, но подполковник Ушаков не сомневался, что некоторые хозяева уже проснулись — времена беспокойные. И сейчас за длинной колонной чехов настороженно смотрят в щелочки десятки внимательных глаз, хотя он и приказал «сбить ногу». Но три с половиной сотни военных всегда произведут шум — топанье далеко слышно. Главное, чтобы большевицкие караульные мерного шага не услышали — тогда сразу насторожатся.

Единственная надежда на «охотников» — при каждом полку был взвод конных разведчиков, но сейчас спешенных — лошадей на морском транспорте не увезешь. Они и пошли вперед, необходимо было убрать часовых, чтобы тревогу не подняли. И сейчас Борис Федорович, пристально смотрел на здания с темными окнами, но продолжал идти спокойно, не увеличивая шаг, хотя в любой момент по колонне чехов могла резануть пулеметная очередь.

— Они спят, брате полковник, даже от часовых самогоном шибает, — из-за кустов вышел чех, мотнул головой. Борис Федорович присмотрелся — среди веток с первыми листочками дергались ноги в сапогах. А там еще пара ног, и дальше пара — часовых «сняли».

— Резать не стали, оглушили и связали — они в сознание приходят. Сейчас тумаков выдадим — притихнут. Внутри уже мои «охотники» — караул обезоружили — там все поголовно пьяные. Мужичье, не солдаты, тьфу!

— Отлично, прапорщик, тогда начинаем побудку — по полуроте на казармы, четвертая рота в оцепление. Передать по команде — при сопротивлении бросать гранаты, в темноте своих пострелять можем. Вперед, только тихо — цейхгауз взять под охрану, не мешкать!

Чехи один за другим стали исчезать в здании — в руках револьверы, пистолеты и гранаты, у немногих короткие карабины, у всех кинжалы с наточенными как бритва лезвиями. С винтовками, да еще с примкнутым штыком, действовать в зданиях, как и в траншеях, несподручно. Так что вперед пошли «штурмовики», специально отобранные солдаты, привычные к такому бою, умеющие его вести, бывалые фронтовики. А вот стрелки с винтовками брали в оцепление здания снаружи — когда большевики сообразят, то многие начнут выпрыгивать в окна. А то, что стрельба будет, сомнений у подполковника не было — пьяные всегда настроены более решительно, чем трезвые, и многие сдаваться не захотят — куражиться начнут.

Но то к лучшему — из пьяных никудышные вояки, серьезных потерь у опытных чехов не будет…

Иркутский вокзал у подножия Глазковского предместья — на берегу Ангары. 1918 год.

Глава 18

— Плохо, что набор уже сделали, напрасный труд, но хорошо, что извели лишь немного бумаги, она потребуется для другого. А эти пачки можно пустить на самокрутки или «естественные надобности», для которых они годятся больше всего, ибо им там и место.

Григорий Борисович улыбнулся, посмотрел с ехидством на растерянных типографских работников, у которых ночью начинается самый производительный труд, чтобы к утру выпустить газету «Знамя революции». Единственную, кстати в Иркутске, и полностью контролируемую большевиками. И пикантность ситуации в том, что трое из пятерых пожилых тружеников — печатники и наборщики, являлись отнюдь не большевиками, а принадлежали к фракции меньшевиков.

Весьма рациональный подход — монополия на информацию основа любого тоталитарного режима. Без этого «промыть» мозги, вернее, «вымыть» из них любую чуждую идеологию и мировоззрение совершенно невозможно. И что характерно — идя к власти можно надрываясь кричать о свободе слова как главной демократической ценности, но обретя оную тут же закрыть все враждебные себе газеты как «контрреволюционные». И подать данное решение, как «защиту» интересов трудящихся — система двойных принципов была сразу же взята на вооружение. Но это палка на двух концах — при дефиците правдивой информации население будет довольствоваться слухами и «вражескими голосами» — ведь не все разделяли коммунистическую идеологию. И как только началась так называемая «перестройка» с «гласностью», вот тогда и пришел конец как «единственно верному учению», так и самой монополии на власть.

— Хочу сообщить вам граждане — власть большевиков, как узурпаторов революции, в Иркутске пала. Да-да, я отнюдь не шучу — сейчас город занимается частями Сибирской армии, и ее союзниками из числа чехов и словаков, выступивших на помощь. Так что печатать большевицкую газету ни к чему, она больше выходить не будет. Типография переходит в ведение Временного правительства автономной Сибири, а потому необходимо оповестить горожан о переходе власти именно к нему. Вот текст воззвания к населению всей Сибири — его необходимо срочно отпечатать!

Только сейчас на лицах четырех работников появилась откровенная злорадная улыбка, и они с нескрываемым ехидством посмотрели на пятого, совершенно растерявшегося, смотревшего на Патушинского вытаращенными глазами. Так оно и понятно — без политических надзирателей никак не обойтись, не слишком доверяла «пролетарская» партия своему электорату, особенно сейчас, когда фактически существует многопартийность.

— Успеем набрать и отпечатать воззвание, оно короткое, Григорий Борисович, — чуть наклонил голову самый пожилой из печатников, раньше и возглавлявший работу типографии, но «смещенный» — сразу признал известного в Иркутске присяжного поверенного. К тому же их связывала «ниточка» — в шестом году Патушинский защищал типографских работников на процессе и добился оправдания.

— Я знаю, как вы все добросовестно работаете, граждане, и надеюсь на вашу помощь. Это говорю вам как министр Временного правительства автономной Сибири. И признателен вам за это отношение! Спокойствие и порядок, честный труд и достойная жизнь для каждого сибиряка — вот основа благополучия и свободы. Социальная справедливость должна быть всегда, а не пресловутое большевицкое «равенство», когда всякий лодырь, бездельник и невежда получает наравне с хорошим и честным работником!

— Можно мы эти слова поместим отдельным воззванием, Григорий Борисович? Они как нельзя лучше объяснят народу…

— Конечно, Николай Петрович, если вы считаете нужным, печатайте — я вполне доверяю вашей честности. Теперь прошу извинить — у меня ведь тоже дела, граждане, и очень много дел. Но к типографии приставим охрану — в городе пока возможны эксцессы и стрельба, не хотелось бы, чтобы кто-то попал под случайную пулю.

Сделав короткую паузу, и улыбнувшись печатникам, Патушинский негромко сказал, стараясь, чтобы все выглядело именно как просьба, протянув старшему несколько листков бумаги:

— Как только допечатаете воззвания, то нужно набрать бланки вот такого типа — по несколько сотен штук каждого. А потому прошу вас поработать сверхурочно — все будет оплачено, можете мне поверить. Сами понимаете насколько это нужно для деятельности правительства и истинно народных по представительству органов власти.

Григорий Борисович был доволен, что память его не подвела, вспомнил имя-отчество своего подзащитного. Обменялся со всеми работниками рукопожатиями, даже с «большевиком» — потому что прекрасно знал, как быстро в жизни меняется политическая конъюнктура. И быстро вышел из здания, прислушиваясь к звукам выстрелов в предрассветных сумерках — наступал день 25 мая 1918 года, на полтора месяца раньше срока, бывшего в той, уже не состоявшейся здесь истории. Тогда чешские эшелоны удалось разоружить при посредничестве иностранных консулов, им «братушки» поверили и сдали винтовки с пулеметами.