Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

Еще одним отличием Дана Симакова от Вадима Кротова было то, что он не имел ученой степени ни кандидата, ни, тем более, доктора наук, особенно физико-математических. Поэтому без всяких проб было ясно, что любое специальное физическое издание с порога отвергнет его труд как чужеродное тело. Но это отнюдь не означало, что его труд не сможет заинтересовать потенциальных грабителей чужих идей, особенно «прорывных» и обещающих вывести на самые высокие орбиты в мировой науке. Когда Дан Симаков завершил свой труд и на основе построенных им функций вычислил прямым путем ряд параметров физических объектов как макро- так и микро- мира в задачах, которые прежде решались только приближенно, с использованием методов подгонки по результатам натурных наблюдений, то тем самым объективно доказал справедливость всей его теории. Следом ему пришлось задуматься, как обеспечить принятие этой теории научным сообществом БЕЗ раскрытия самих открытых им законов. Ибо он ни секунды не сомневался, что если он в предварительном порядке откроет кому-то из профессионально подготовленных, особенно маститых физиков-рецензентов, сердцевину своей теории, то его обязательно ограбят, а затем оболгут и отодвинут от результатов, над получением которых он денно и нощно трудился около тридцати лет. Он даже разработал остроумную, как он считал, схему проведения расчетов, направленных на решение конкретных, проверяемых на практике задач, с отсылкой не прямо к своим уравнениям, а к их представлению в скрытом виде – в форме параметров, загруженных в определенную модель, которую уже можно было рассчитать на ЭВМ с помощью существующих программ.

Когда Михаил встретился с Даном Симаковым по желанию последнего и узнал, каким способом тот надеется заставить оппонентов (для начала – рецензентов в научных журналах) признать свою правоту, ему стало не по себе. До этого момента он вполне разделял радость, которая прямо-таки переполняла первооткрывателя, но тут он встал в тупик, не представляя, как можно одобрить теорию (хотя бы для приоритетной публикации), которую ее автор в натуральном виде не предъявляет вообще? Михаил попытался деликатно втолковать Дану, что это нонсенс, что это обрекает его работу на заведомое отвержение с самого порога, и привел в пример, что сказали бы Ньютону его научные коллеги, если бы он заявил им, что открыл закон всемирного тяготения, но представил бы не его формулу, а результаты своих подсчетов и их соответствия результатам натурных наблюдений? Пожали бы плечами – и всё!

Михаил ждал, что убедит Дана в недейственности выбранной им стратегии преодоления научных барьеров перед публикацией теории, но тот набросился на него с яростными упреками – дескать, я был так благодарен вам, что вы внушили мне уверенность в моей правоте, когда я было заколебался и хотел все бросить, так ждал, чтобы поделиться с вами радостью своей победы, а вы – вы толкаете меня на путь, на котором меня обязательно обворуют! Выходит, вы тоже хотите, чтобы это произошло? Да я лучше уничтожу свою работу перед смертью, чем допущу, чтоб она досталась кому-то другому! Когда-то вы правильно говорили, что Бог это все равно зачтет, а ограбить себя я никому не позволю!

Попытки Михаила встрять в это гневное словоизлияние, чтобы убедить Дана в отсутствии у него какого-либо желания подталкивать к несвоевременному рассекречиванию сути теории перед грабителями, но с другой – показать собеседнику, что он избрал совершенно бесперспективный путь, оказались тщетными. Дан Симаков уже не говорил, а кричал, и свой слуховой канал он закрыл совершенно. На глазах удрученного Михаила у Дана неудержимо развивалась истерика, которой бесполезно было противостоять с помощью разумных аргументов. Слушать его было противно. Настолько противно, что Михаил попрощался бы и ушел, чтобы не слушать совершенного бреда насчет своей солидарности с научными грабителями, если бы не понимал, ценой какого перенапряжения ума и психики, истощавших его жизненные силы и защитный потенциал, Дан пришел к окончанию величайшего труда его жизни. Теперь он мог ослабить свою волю, скорее даже весь должен был расслабиться, осознав успешное окончание дела, которому служил и которому целых три десятилетия не видел конца. Ему больше нечем было сдерживать себя, да и незачем – ведь это ОН завершил эпохальный труд, оказавшийся непосильным для любого другого, поэтому ОН априори прав относительно всего, что касается его работы. И потому только ЕМУ судить о том, как надо действовать и о чем беспокоиться, кому и в чем доверять, а кому не доверять совсем. В конце концов, выкричав всё, что из него само собой перло из-под слишком тяжелого и затяжного гнета, Дан, не прощаясь, сам повернулся и ушел.

Больше у Михаила не возникало желания разговаривать с ним, но помочь чем-нибудь все-таки хотелось. Выяснив, что в научных академических журналах берут деньги с авторов «налом», то есть фактически взятку за публикацию, когда автор желает прорваться на страницы издания во что бы то ни стало, возможно, даже минуя рецензентов, Михаил позвонил Наташе на работу. Вопреки обыкновению, она разговаривала с ним отчужденно, пожалуй, даже враждебно. Михаил понял, что Дан окончательно произвел его во враги, а Наташа с этим согласилась. Тем не менее, он еще раз повторил то, что им не нравилось – покуда Дан не предъявит свою теорию в явном виде, никто ее положительно оценивать не станет, более того его теорию вместе с косвенными доказательствами ее истинности будут просто отвергать с порога. – «Наташа, я не навязываюсь со своими советами ни вам, ни Дану. Ваше право поступать как хотите. Вам неприятны мои суждения об этом деле, я это вижу, но врать вам все равно не намерен. Если бы ко мне обратились за оценкой теории, не предъявляя ее саму в полном виде, я бы не стал разговаривать с автором. Извините, но это общее правило. Кота в мешке никто рассматривать не будет, даже когда известно, что кот в мешке все-таки есть». После этого Наташа сменила тон и принялась выспрашивать, каким образом можно договориться с журналом, чтобы тиснули статью хотя бы за деньги. Потом он пожелал ей и Дану успехов и попрощался, мало веря в приемлемость своих советов для этой пары. Теория Дана была единственным детищем их совместной жизни. Для мужа не было ничего важнее совершаемого интеллектуального научного подвига на фоне любви к жене. В жизни жены, любившей мужа и преклоняющейся перед его способностями, так и не нашлось места для другого – настоящего – ребенка. Так что кроме теории они вдвоем не произвели ничего. Оттого оба так дружно стояли на страже своей главной семейной тайны, покуда не нашли путь для ее опубликования под именем Дана Симакова. Поскольку Михаил был заподозрен в единомыслии с потенциальными грабителями, ему, пожалуй, не стоило больше принимать никакого участия в судьбе поворотного события в мире физики, да и вообще в мире людей, обещающего открыть возможность к управлению гравитацией, а также доступ к новым источникам энергии и многому, многому другому. Михаил сделал из этого вывод, что будущность открытия такого масштаба может определять только Тот, кто дал его сделать Дану Симакову несколько раньше времени, когда это новшество могло бы во благо преобразить жизнь людей без риска уничтожить все человечество. Следовательно, синхронизируя появление важнейших открытий со способностью человечества безгрешно использовать их, Господь Бог не давал совершать их тем, кто по своему социальному положению и набитости знаниями как будто мог и должен был их сделать; зато тем, кто их действительно совершал, он до времени не давал возможности заявлять о своих достижениях.

Так парадоксальным образом воздавалось Свыше и хорошо пристроившимся при науке людям, успевшим уже позабыть, каких жертв требует от ищущих каждый новый значительный шаг к познанию неведомого, и людям, не пользующимся поддержкой ни с чьей стороны, кроме любящих их, которые штурмуют неприступные стены исключительно на свой страх и риск, опираясь лишь на свою веру, что стены можно одолеть, когда такой огонь желания разрешить проблему бушует внутри существа и не унимается либо до победы, либо до смерти.

Многое, очень многое убеждало Михаила в том, что перенасыщение знаниями даже очень способных умов не способствовало в ожидаемой степени и более того – не способствовало вообще – подлинно новаторскому творчеству в науке, технике и даже во многих далеких от точных, естественных и прикладных наук отраслях. К примеру, кто больше всех сведущ в литературе, поэзии, в знании всех ее приемов и стилей, чем литературоведы и литературные критики? Никто. А кто из них сумел создать что-либо заслуживающее любви и уважения современников, не то что потомков, в области собственно художественного творчества? Тоже никто. Ну, это ладно – Бог с ней, с литературной беспомощностью профессиональных литзнатоков. В науке-то все происходит сложнее, неэпохальные открытия на основе образованности в профессиональной среде там худо-бедно, с тем или иным скрипом все-таки