Олимп - Дэн Симмонс

От всех этих исследований у Хармана еще сильнее разболелась голова. Почти случайно сверившись с внутренним наблюдателем, он выяснил, что уровень адреналина и кровяное давление в самом деле ужасно повышены. Тогда мужчина обратился к новой медицинской функции, более активной, нежели простое наблюдение, и пробы ради позволил выпустить в организм кое-какие химические реактивы. Кровяные сосуды шеи вдруг расширились, расслабились, тепло побежало к самым кончикам пальцев, и головная боль отпустила.

«Какой-нибудь юный парнишка не отказался бы от подобного подарка, — промелькнуло в голове Хармана. — Можно, например, избавляться от непрошеной эрекции…» Это лишний раз убедило мужчину, что он и был, и останется дряхлым распутником.

«Впрочем, не таким уж и дряхлым», — поправился он. Если верить медицинскому наблюдателю, физическое тело супруга Ады с тем же успехом могло бы принадлежать мужчине тридцати одного года, слегка утратившему спортивную форму.

Однако список функций на этом не заканчивался. Оставались еще коррекция фигуры, усиленная эмпатия, то, что Харман окрестил про себя минутным бешенством: резкий всплеск адреналина и мгновенный многократный рост всех телесных сил — видимо, последний резерв, задуманный для смертельной битвы или происшествий, когда нужно, скажем, отбросить двухтонную плиту, чтобы не придавила ребенка. Оказалось, что столь часто и неблагоразумно использованная мужчиной функция повторного воспроизведения в сочетании с обменом сведениями позволяла ярче постичь еще и чужой жизненный опыт. Кроме того, человек мог впасть в своего рода спячку, то есть на время замедлить любые процессы до полного застоя. Причем, как быстро понял Харман, вовсе не для того, чтобы крепче выспаться: скорее для пребывания в хрустальной гробнице вроде Таджа Мойры, когда необходимо долгое — или очень долгое, как в случае Сейви, — время оставаться живым, но бездействовать и при этом не заработать пролежней, атрофии мускулов, одышки и прочих побочных эффектов обычной гиподинамии. Разумеется, старуха много раз пользовалась этой способностью, четырнадцать веков успешно скрываясь от войниксов и «постов».

Были, конечно, и другие функции, от которых по-настоящему захватывало дух, однако при мысли от них голова затрещала с новой силой, и Харман отложил дальнейшие исследования до утра.

В ту же секунду его захлестнули куда более реальные ощущения. Где-то вдали, высоко, шумел прибой. Верхние слои океана излучали фотолюминесцентное фитопланктонное свечение, что-то вроде подводного полярного сияния для измученных глаз.

Небо над Атлантикой тоже сверкало живым огнем: это молнии, уже не метя в пучину, полыхали между клубящимися тучами, и те словно загорались изнутри. Вспышки эти были совершенно беззвучны: даже самые тихие отзвуки грома не достигали дна Бреши, так что мужчина скрестил руки под головой и просто наслаждался впечатляющей игрой света, любуясь также бликами зарниц на бушующих волнах океана.

Узоры, образы, геометрия. Природа и вселенная словно танцевали на грани безбрежного хаоса, спасаясь границами фракталов; мириады алгоритмических протоколов пронизывали окружающий мир с его бесчисленными взаимодействиями. А все-таки это было красиво — до чего же красиво! Мужчина знал, что не изучил до сих пор по меньшей мере одну функцию, которая помогла бы распознать каждый узор гораздо лучше простых, даже очень развитых человеческих чувств, но и она, вероятно, зависела от работы спутников, а кроме того… Харман и не нуждался в генетически усиленных способностях, чтобы всем сердцем оценить чистую красоту безмолвного представления, разыгравшегося посреди Атлантики будто бы нарочно для него одного.

Лежа на дне глубокой Бреши, мужчина помолился за Аду и будущее дитя (после активации новых функций она бы легко узнала, кого ожидает — сына или дочку). Мужчине так хотелось очутиться рядом с женой! И он молился Богу, о котором никогда не задумывался по-настоящему, Тихому Богу, перед кем трепетали Сетебос и его раб Калибан, судя по невнятной болтовне уродца на острове Просперо. Харман страстно желал и просил одного: чтобы любимая была жива, здорова и счастлива, насколько это возможно в ужасные времена и в разлуке с дорогим человеком.

Засыпая, мужчина услышал, как с неприятным скрежетом и завываниями зычно выводит рулады Мойра. И сонно усмехнулся. Надо же, тысячи лет сверхразвитой медицины, нанотехнологий и перестройки ДНК так и не излечили «постов» от банального храпа. Хотя, конечно, если за образец брали человеческое тело Сейви…

Харман забылся, не успев додумать мысль.

71

Ахиллес жалеет, что не умер.

Душный воздух Тартара пропитан зловониями, нещадно разъедает легкие, глаза слезятся от нестерпимой рези, кожа и внутренности будто бы сами не знают: взорваться ли им вовнутрь или наружу от безумного давления, и великанша Океанида так свирепо стискивает человека в крепко сжатом кулаке, что ребра трещат, и будущее представляется настолько чертовски туманным, что ахеец умер бы с радостью, лишь бы разом покончить со всем этим.

Но квантовая Судьба не оставила ему выбора. Фетида, эта бессмертная стерва-мамаша, умело изображавшая преданную любовь к кратковечному Пелею — к мужчине, коего быстроногий привык почитать как отца, — и без зазрения совести согласившаяся переспать с Кронидом, эта кошелка подводная, держала отпрыска в Небесном огне, что создало определенную точку квантовой сингулярности для гибели Ахилла, условием которой стали действия ныне покойного и кремированного Париса — вот, как говорится, и весь сказ.

Остается только страдать и наблюдать за тем, что творится вокруг тесной, стремительно сжимающейся сферы, пронизанной болью и неудобством.

Чудо-юдо-дочери Океана — Иона, Пантея и Азия — бодро шествуют сквозь ядовитую мглу навстречу яркому мерцанию, вероятно, порожденному извержением вулкана; третья из сестер сжимает Пелида в громадном потном кулаке. Кое-как разлепляя пылающие веки, сквозь потоки слез, вызванных едким чадом, а не избытком чувств, мужеубийце удается разглядеть высокие скалистые гряды, ворчащие вулканы, бездонные расщелины, наполненные лавой и невиданными чудовищами, гигантских сороконожек (видимо, родственников Целителя на Олимпе), возникающие во мгле силуэты иных титанов, чей рев и грохочущие шаги то и дело оглашают тьму, обрамленные огнем небесные тучи, яростные прочерки молний и прочие электрические явления.

Внезапно великанша Пантея изрекает:

— Я вижу трон эбеновый и тень под пологом.[74]