Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник

– Как бы не пришлось тебе называть меня тысячу раз «дорогой да милый», – говорил Шицзе, – умолять: «прости меня такую-сякую». Как ни упрашивай, все равно не прощу.

Жена засмеялась и пошла к колодцу за водой, потом стала готовить обед. На столе появилось блюдо нарезанной ломтиками баранины.

Она позвала мужа.

– Я ж у брата Симэня пообедал, – отозвался Шицзе. – Раз голодная, сама и ешь. Я не хочу.

Она села за стол одна, а после обеда убрала посуду и отправила мужа покупать одежду.

Шицзе спрятал в рукав серебро и направился прямо на Большую улицу. Он заходил из лавки в лавку, но никак не мог найти по душе. Наконец он купил жене накидку из темного ханчжоуского шелка, зеленую шелковую юбку, серебристо-белую шелковую кофту, красную накидку и белую юбку. Себе взял бледно-желтую рубашку, розоватый шелковый халат и несколько холщовых одежд. Всего ушло шесть лянов и пять цяней серебра. Шицзе увязал покупки в узел, взвалил его на спину и пошел домой. Жена торопливо развязала узел и начала разглядывать обновки.

– Сколько же это стоит? – спросила она.

– Шесть с половиной лянов.

– Да, не так-то дешево! Но вещи стоящие, – заключила она и спрятала покупки в корзину. – А за мебелью завтра сходишь.

Так в радостном, приподнятом настроении прошел у них этот день. Попреков и ругани больше как и не бывало, но не о том пойдет речь.

Вернемся, однако, к Боцзюэ и Симэню. Проводив Чан Шицзе, они остались в зале. Первым заговорил Симэнь.

– Хоть у меня и военный чин, но гляди, какой почет! Сколько столичных и прочих сановников со мной дружбу водят. А теперь мне сам императорский наставник особое покровительство и почтение оказывает. Меня переписка совсем захлестнула. Письма туда, письма сюда – нескончаемым потоком идут, а у меня на это ну ни минуты времени не остается. Такой завал! Хочу образованного человека нанять. Пусть переписку ведет, меня от этого избавит. Да беда, нет такого. Нужен большой учености человек. Может, тебе попадется, скажи, будь добр. Я ему и отдельное жилье отведу и ежегодное жалованье на содержание семьи положу. Если б кого из твоих верных друзей, было бы совсем хорошо.

– Если б я знал раньше! – воскликнул Боцзюэ. – Да я тебе сколько хочешь пришлю, но какого тебе надобно, отыскать нелегко. А почему? Да потому что тебе нужен, во-первых, человек ученый, во-вторых, высоконравственный, и, само собой, покладистый, скромный, неболтливый, ведь так? Куда тебе, скажем, ученый, если он завзятый баламут! Есть у меня один приятель – деды наши еще дружили – здешний сюцай. Не раз сдавал экзамены, увы, не выдержал. Вот кто ученостью и талантами взял! Оставит позади и Сыма Цяня и Бань Гу![849] Воспитан в традициях Конфуция и Мэн-цзы. Мы с ним как братья родные, в самых задушевных отношениях. Помнится, лет десять назад сдавал он экзамены. Как же восторгался им экзаменатор! Но… его превзошел кто-то другой. Он делал еще несколько попыток в последующие годы – все безрезультатно. Так и дожил до седых волос. Хоть он и ученый-неудачник, у него до сотни му[850] поле, ладный домик из трех или четырех комнат. Чистота и порядок!

– Захочется ли ему наниматься в секретари при таком достатке, – перебил Симэнь.

– Да это у него прежде и земля была и дом, – пояснял Боцзюэ. – Потом все богачам продаю, сам остался гол как сокол.

– Раз продал, так чего же считать?!

– Верно! В расчет принимать не приходится, – поддержал его Боцзюэ и продолжал: – А какая у него жена! Красавица писаная! Не больше двадцати. И двое ребят, одному годика три, другому – четыре.

– Не бросит же он красавицу-жену! – возразил Симэнь.

– На твое счастье, года два назад она с любовником в Восточную столицу уехала, – заверил его Боцзюэ. – А ребят оспа унесла. Один бобылем остался. Наймется он, я тебе говорю!

– Ну вот! Нахваливал, нахваливал, и все, выходит, высосал из пальца? Как же его зовут?

– Фамилия его Шуй, – отвечал Боцзюэ. – Учености несравненной. Это я честно говорю! Возьми его! Он такие письма составлять будет, такие оды и стихи сочинит – еще больше тебя прославит. Глядите, скажут, до чего талантлив и учен господин Симэнь!

– Ты мне брось вздор нести! – оборвал его Симэнь. – Я ни одному твоему слову не верю. Послушать бы хоть одно его письмо, не помнишь? Если пишет хорошо, приглашу и кабинет отведу. Одинокого еще удобней взять. Счастливый день выберу и возьму.

– Помнится, написал он мне письмо, рекомендацию просил, – говорил Боцзюэ. – Некоторые строки так в память и врезались. Вот послушай (на мотив «Иволги желтый птенец»):

Я брату Ину шлю письмо,Тоски о нем оно полно.В семье все живы и здоровы.Я «хижину» поставлю в слово,А к ней «чиновника» прибавлю[851]И брату просьбою отправлю.Надеюсь на свою опору.Лишь кисть беру, как в ту же пору –В тумане облачном просторы.Симэнь расхохотался.

– Раз собрался в учителя наниматься, так бы и писал, – говорил он. – А то романс присылает, да еще никудышный. Словом, всю свою ученость и нравственность показал.

– Ты, брат, по этому не суди! – не унимался Боцзюэ. – Наши дома вот уж в трех поколениях дружат. Мне было, должно быть, года три, ему – лет пять, мы уж вместе сластями лакомились. Никаких ссор меж нами никогда не случалось. Потом подросли, пошли учиться. Учитель бывало только скажет: «Вот Ин Второй да Шуй – самые мои способные и сообразительные ученики. Далеко пойдут!» Потом сочинения писали, и опять вместе. – чтоб зависть там как я друг к другу – никогда этого не было. Мы целыми днями не разлучались, а то и спали рядом. Когда же мы начали покрывать голову сеткой и наступило совершеннолетие, совсем закадычными друзьями стали. – всем-то мы друг на друг похожи – ну как есть братья родные. Да нам ли форму там какую-то соблюдать?! Вот он романс и прислал. Я, между прочим, сперва тоже недоумевал, а потом рассудил. Мы ведь самые близкие друзья, чего ж особенного! А романс неплохой, с изюминкой, правда? Ты, брат, мне кажется, смысл не уловил. Слушай первую строку: «Я брату Ину шлю письмо». Это вроде вступления. «Тоски о нем оно полно» Как будто обыкновенная вежливость, но выражена кратко и вместе с тем изящно. Скажешь, плохо? А вот третья строка: «В семье все живы и здоровы». Дома, мол, ничего особенного не случилось. Ну а дальше идет самый смак.

– А как бы ты истолковал следующие строки? – спросил Симэнь.

– Вот то-то и есть! – воскликнул Боцзюэ. – Я тебе и говорю, самой сути ты и не понял. А она в шараде высказана. Тут голову поломать надо. «Я „хижину“ поставлю в слово, а к ней „чиновника“ прибавлю» Соедини оба знака – получится «место», правда? Выходит, если найдешь место учителя, прошу покорно меня порекомендовать. Потому дальше и следует: «И брату просьбою отправлю. Надеюсь на свою опору» Это он кисть свою с опорной балкой сравнивает. Стоит ему взять кисть, и сразу туман заполнит весь лист. Потому он и пишет: «Лишь кисть беру, как в ту же пору – в тумане облачном просторы» Теперь сам посуди: есть ли в романсе хоть единое лишнее слово? Всего несколько строк, а выражены сокровеннейшие помыслы. Прекрасно, не правда ли?

– Оставь его достоинства! – посоветовал Симэнь, выслушав похвалы. – Ты мне лучше скажи: есть у него что-нибудь серьезное? Хоть одну вещь показал бы.

– Его оды и романсы хранятся у меня дома, – говорил Боцзюэ. – Жаль, я с собой не захватил. А! Пришло на память одно его замечательное творение. Вот послушай:

«Как ликовал я, когда повязку головную[852] мне повязали в первый раз! Не ведал я тогда, что шапка студента меня так подведет. Студенческая шапка! Ведь тебя носят года три, на худой конец – лет пять. Но голову мою, видать, ты крепко полюбила. С тобой не расстаюсь я вот уж целых три десятка лет. Я жажду черным флером голову венчать. Ваше превосходительство, чиновника шапка! Я вас в стихах пою, чтобы избыток нежных чувств излить. Подступает седина, мне тяжко. Если и этой осенью экзамен провалю, тебя, ненавистная шапка студента, ногами растопчу и постигать пойду науку землепашца. Вот и настал год больших состязаний[853]. Близится день, когда победивших объявят. Свои сокровенные думы я доверю тебе, головная повязка.

Ты надежда появленья синих облаков – знака грядущих почестей и славы. Седина посеребрила голову мою. Как старинного друга ты полюбила! Увы! Помню, как надел тебя впервые. Я был в халате голубом студента. Горделивый, тебя с восторгом я носил. Но ты мне ходу так и не дала. Заставила весь век в поклонах изгибаться. Я не был ни сановником важным, ни землепашцем, не торговал, не знал я ремесла. Живу из года в год в пустой лачуге, обиваю школьный порог день ото дня.

Когда к столу экзаменатора я подходил, все во мне со страху трепетало. Испуганный, я от начальников бросался вспять. Из-за тебя я маялся весь век и горюшка хлебнул немало. Уроки круглый год даю, а за наградою приду, жестоко обсчитают. Когда я стал просить, мол, помогите бедняку, мне дали пять мер рису и на жертвы предкам пол-цзиня мяса. Начальник здешний, гневом обуян, узнав, подручному велел сей сбор тотчас же прекратить. А сколько раз сопровождал я баричей в столицу! В училищах начальство ведь именно меня ценило выше всех. Гляди, протер все сапоги, а от голубой рубашки остались одни дыры. В поте лица тружусь весь век. Не пересказать всех горестей и лишений. Холод и муки – всегдашний мой удел. За это все мне надо бы давно отвести среди героев место, но, говорят, бессильна моя кисть, и милостью обходят. Давно высоких помыслов исполнена душа. Увы! Напрасно! Жалкая повязка! Гляжу я на тебя и сознаюсь, терзает грусть меня. Прямая сзади, спереди помята. Что ты такое есть? Тут дыра зияет, там бездонная пещера. Ты корень зла! Да, да! Ты сокол в облаках паривший. Но подрезали крылья тебе. Ты проворная рыба-дракон, да сняли с тебя чешую. И знаю: кто долго не летал, небес достигнет, кто долго голосу не подавал, всех песней потрясет своей. Ну, давай же, дружище, встряхнись!