Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник

В самом деле,

Зачем Закон вы ищете в Писаньи тщетно?Его в подвижничестве добывайте честно.

Однажды Даоцзяня осенила мысль.

– Сердце надрывается, когда видишь, как разорили храм неучи-монахи! – рассуждал он сокрушенно сам с собою. – Этим плешивым ослам только бы кутить. Осквернили и повергли в прах древнюю святыню. Как бы ее восстановить? Где взять кирпич и черепицу? Ведь говорили наши предки: где обитает добродетель, там и вершатся чудеса. Кому как не мне взять на себя восстановление святыни! Да, я обязан возложить на себя сей труд. В Шаньдуне живет почтенный господин Симэнь. Он служит в страже Его Величества. Богатейший человек, сановному вельможе под стать. В прошлый раз, когда он устраивал здесь проводы цензора Сун Силяня,[867] его взору предстала разрушенная обитель, и он сам изъявил желание пожертвовать деньги на ее починку. В ту пору и меня осенила та же мысль, хотя я тогда и не проронил ни слова. Если б мне отыскать доброхотных жертвователей, я бы рано или поздно довел доброе дело до конца. Сам пойду собирать подаяния.

Даоцзянь кликнул послушников. Те ударили в колокол и гонги. Собралась вся монастырская братия. Даоцзянь пред алтарем объявил свое намерение. Только поглядите, как облачился наставник:

В кровавого цвета монашеской рясе,И серьги златые на солнце горят,И посох сверкает, и путь его ясен,Сто восемь жемчужин нанизаны в ряд.[868]Багровые волосы,[869] брови густые,Глаза – будто просятся вон из глазниц.Он с Запада прибыл, и люди простые,От сна пробудившись, пред ним пали ниц.

Объявив свое намерение, настоятель позвал служек и велел принести четыре сокровища кабинета.[870] Он растер тушь «драконово благоуханье»,[871] обмакнул кисть и, развернув лист бумаги с каймою, стал писать обращение к пожертвователям. Прежде всего в нем подробно излагались доводы, потом призыв пожертвовать и сотворить добро. Строки выходили ровные, знаки четкие. После чего почтенный игумен, являвший собою живого бодхисаттву, простился с братией, обул сандалии, надел бамбуковую шляпу и направился прямо к Симэнь Цину.

Расскажем теперь о Симэнь Цине. Простившись с Ин Боцзюэ, он обогнул заднюю залу и, раздевшись в крытой галерее, пошел к У Юэнян.

– Когда я вернулся из столицы, – заговорил он, закончив рассказ о рекомендованном Ином сюцае Шуе, – меня угощали и друзья и родные. Надо бы и мне в ответ устроить пир. Дам распоряжения, пока я свободен.

Он велел Дайаню запастись корзинами и отправляться в базарные ряды за свежими фруктами, свининой, бараниной, рыбой, мясом, а также маринованными курами и гусями для закуски. Младшие слуги были разосланы с приглашениями гостям. Симэнь взял с собой Юэнян, и они пошли к Пинъэр навестить Гуаньгэ. Их встретила улыбающаяся Пинъэр.

– Матушка хочет сына проведать, – сказал ей Симэнь.

Пинъэр велела кормилице вынести Гуаньгэ. На редкость чистый и нежный, словно пудра, ребенок с удовольствием потянулся к Юэнян.

– Сыночек мой! – говорила она, беря его на руки. – Какой же ты смышленый! А вырастешь, будешь еще умней и сообразительней. Станешь ли тогда так же вот почитать свою матушку, а?

– Какой может быть разговор! – заверяла ее Пинъэр. – Только б ему на ноги встать да чин получить, он первым делом вам поклонится, матушка, вас облачит в одеяния знатной дамы.

– Когда вырастешь, сынок, – подхватил Симэнь, – старайся получить штатский чин. Не следуй по стопам отца. Служить военным хоть и недурно, но даже и при достатке нет мне того уважения.[872]

Их разговор подслушала снаружи Цзиньлянь, и гнев охватил все ее существо.

– Ах ты, бесстыжая, грязная проститутка! – ругалась она на Пинъэр. – Ишь как нос дерет! Будто только ей одной и дано наследника вырастить. А он-то молокосос, от горшка три вершка, до школы еще дожить надо – пока все на воде вилами писано. Он с загробным владыкой рядышком обитает, а они уж о чинах да регалиях болтают. А этот арестант проклятый тоже советы дает, бесстыжая морда! С меня, мол, пример не бери. В штатские прочит, а с какой стати?

Пока она со злости так молола языком, вошел Дайань.

– Вы не знаете, где батюшка? – спросил слуга.

– Ишь какой речистый! А я почем знаю, где твой батюшка обретается, арестант проклятый?! – заругалась Цзиньлянь. – Ему у меня теперь делать нечего. Он своей титулованной супруге служит, изысканные кушанья подает. К ней и ступай.

Дайань понял, что не туда попал, и пошел к Пинъэр. У двери он кашлянул и, обратившись к Симэню, сказал:

– Дядя Ин в зале ожидает.

– В чем дело? – удивился Симэнь. – Мы ведь только что расстались.

– Дело, говорит, есть, – пояснил слуга.

Симэню пришлось оставить Юэнян с Пинъэр. Он вернулся в крытую галерею, оделся и направился к Боцзюэ. Только он хотел обратиться к Боцзюэ, как к воротам подошел настоятель.

– Будда Амида! – громко возгласил Даоцзянь и обратился к привратнику: – Здесь обитает почтенный господин Симэнь? Будь добр, доложи. Скажи, молится, мол, за детей и внуков. Жаждущий счастья да обретет его, просящий долгоденствия да насладится им. Доложи: настоятель, мол, из Восточной столицы собирает пожертвования и просит свиданья.

Симэнь Цин, надобно сказать, вообще-то не дрожал над деньгами, а тут у него появился сын Гуаньгэ, так что на радостях он готов был сотворить доброе дело, дабы оберечь сына. Об этом знали все в доме, и привратник без проволочек доложил о прибывшем Симэню.

– Зови! – отозвался Симэнь.

Привратник стремглав бросился к настоятелю, словно ему предстояло увидеть живого Будду, и тотчас же пригласил его в дом. Настоятель прошел в залу и приветствовал хозяина.

– Я родом с Запада, – начал он. – Пешком прибыл из Индии в столицу Кайфэн и остался в монастыре Вечного блаженства. Девять лет сидел, обратившись лицом к стене, и сердцем постиг сущность Учения. Одно терзает мне душу: разрушается святая обитель. Кому же, думаю, как не мне, послушнику Будды, надлежит отдать все свои силы служению Ему. Тут-то у меня зародилась мысль. И вы, почтеннейший наш покровитель, в прошлый раз на проводах знатных гостей тоже изволили сокрушаться, когда взору вашему предстала жалкая наша обитель. И вас, наш благодетель, тогда посетила благородная мысль помочь восстановлению храма. Сонм будд и бодхисаттв стал тогда свидетелем вашего высокого порыва. Вот что сказано в священном писании: ежели найдутся на свете мужчины или женщины, кои по доброте душевной пожертвуют на сооружение величественных статуй Будды, будут дети их и внуки расти здоровыми и красивыми и в надлежащие сроки выдержат все экзамены и обретут в жены себе дочерей прославленных родителей. Вот почему я и обратился к вам, милостивый покровитель. Прошу вас, не пожалейте пятисот либо тысячи лянов и откройте список пожертвователей, свершите доброе дело.

Настоятель развернул парчовый платок, вынул из него обращение к жертвователям и обеими руками протянул его уже до глубины души растроганному Симэню. Тот с благоговейным трепетом взял обращение и, приказав подавать чай, развернул бумагу.

Обращение гласило:

«Припадая к стопам, умоляю. На белой лошади сутры привезли, и стала известной буддийская вера. Кашьяпа Матанга.[873] Ученье изложил, и стали Его постигать повсюду секты созерцателей[874]

И миряне обратились к основателю Веры – Будде Шакьямуни. Величественными монастырями покрылся мир Будды.

Ныне, глядя на развалины храма, можно ли назвать сие место святым? Кто без милосердного сострадания взирает на эти руины и не изъявляет готовности жертвовать, тот не может называться ни учеником Будды, ни человеколюбцем. Нынешний монастырь Вечного блаженства, как древнейший алтарь поклонения Будде, как место очищений и блаженства, был сооружен лянским императором У-ди и основан патриархом Вань-хуэем. Ажурною резьбой он напоминал монастырь Джетавана, красотой окружавшей его местности не уступал великолепию вымощенного золотом парка Вспомоществователя сирым.[875] Ступени обители были выложены из белого нефрита, высокие беседки касались небес. Божественное благоухание сандала достигало девяти заоблачных сфер. Кругом ярусами высились постройки. До тысячи иноков вмещалось в главный храм, а по сторонам от него вздымались другие монастырские постройки, галереи, коридоры, и всюду царили блеск и чистота. Словом, настоящие небесные чертоги. Когда-то здесь били в гонги и колокола. «Сюда простерлось царство Буддово, вселенной центр», – все восклицали. Обитали в храме благочестивые монахи, и был он раем на грешной земле. Но шли годы, менялись порядки, и невежественные монахи, поправ устав, предались пьянству и мотовству. Из-за праздности и лени, их обуявшей, они совсем перестали убирать храм, и воцарилась в нем унылая тишина. Не приходили сюда больше желавшие посвятить себя служению Будде и верующие, и стоит он заброшенный и жалкий. Редкий гость заглядывает теперь в обитель, подрываемую прожорливыми змеями и крысами. Гуляет ветер, льют дожди, и одна за другою приходят в ветхость постройки, рушатся стены. А восстанавливать их никто и не помышляет. И так день за днем, из года в год. Нужно подогреть вина или вскипятить чаю – жгут ярко-красные рамы и полки, выйдет соль иль рис – выменивают на балки и перила. Ветер облупил позолоту с архатов, дождь в прах обратил статуи будд. Увы! Где некогда сверкало золото с бирюзою, там ныне поросший терновником с бурьяном пустырь. Да, все на свете цветет, а потом увядает. Однако кончается упадок, и на смену ему вновь приходит расцвет. На счастье, появился в обители почтенный настоятель Даоцзянь. Сей инок не мог безмятежно взирать, как рушится обитель Будды, и дал великий обет: бить челом всякому и, вызывая сострадание, вымаливать пожертвования, возбуждая благородные порывы души, просить хоть балку, колонну или стропила. Всякий, кто в усердии своем отдаст как сумму крупную, так и самую скромную, будет занесен в свиток благодетелей и, охраняемый всемогущим и чудотворным Буддою, насладится вечным счастьем и долгоденствием. Процветание рода продлится века и десятки веков. Уповая на всевидящее око хранителя монастыря, отец, сыновья его и внуки, сменяя друг друга, добьются высоких служебных постов и званий, прославят род, приумножат потомство и сделают его обладателем гор золота и серебра. Чего только ни пожелают они, все у них сбудется. Пусть раскроется щедрая натура у каждого, кто прочитает сие обращение.