Томление - Такако Такахаси

Предчувствие, охватившее меня, удалось, наконец, выразить словами: во мне зародилось и крепло убеждение, что мне суждено стать счастливой и я уже ею стала. Где-то в этих местах я создала свой очаг и коротаю свой век с семьей. Все вокруг настойчиво внушало мне это. И именно нелепость такой мысли делала ее для меня реальной. А и в самом деле: разве когда-нибудь рациональное было до конца истинным? Истина, мне кажется, обитает как раз где-то в складках алогичного и неясного.

Да, я живу здесь, в одном из домов этой залитой таинственным светом улицы. Я – не та женщина, жизнь которой до замужества была движением к некоему отрицательному полюсу, а совсем другая, моя жизнь теперь – движение к полюсу положительному.

Не доехав нескольких станций до городка Т., схожу с поезда.

Брожу по улице и всеми порами ощущаю эту землю, такую родную. Это моя земля, я тут живу, всегда здесь жила, просто на какое-то время забыла об этом. Мне бесконечно знакомо все вокруг и эта дорога, словно заботливо посыпанная светящимися песчинками, которые отбрасывают на меня свой свет. Великолепие этой картины не сравнить с той, что была видна из окна поезда; здесь все окрест живет своей удивительной жизнью.

Мое внимание привлек дом в европейском стиле. Видимо, построен еще до войны, вон как он накренился. Живая изгородь, когда-то окружавшая его, сохранилась только частично. Нынешний сетчатый забор – единственный современный элемент в постройке. Весь двор можно охватить одним взглядом. Огромное количество роз. Ко мне спиной стоит женщина, поливает их. Я очень живо ощутила гладкую медь старой лейки, почувствовала на своей обуви брызги воды, лившейся из носика. Несколько поколений эта тяжелая лейка служит в доме. Сама я уже восемь лет выращиваю розы. Каждый раз, когда в этот предвечерний час с полным ведром воды и лейкой я выхожу в сад, заходящее солнце желтыми лучами еще согревает землю. Оно здесь не прячется за вершины гор, а медленно садится за невидимым отсюда морем; дни тут длиннее, чем в долине, и тянутся, тянутся, как желтая патока. И я каждый вечер поливаю розы…

– Простите… – сказала я, подойдя к забору.

Женщина повернулась ко мне.

Ощущение у меня в этот момент было такое, будто я никак не могу очнуться от тяжелого сна. Но заторможенность не препятствовала ясности восприятия.

– Я тут впервые… Не подскажете, в какой гостинице поблизости можно остановиться?

– Гостинице? Вам, пожалуй, лучше поехать в город Т.

«Город Т.!» – мысленно повторила я. Да ведь я сама туда собиралась! Совпадение очень обрадовало меня, перед глазами разлилось белое сияние, точно ореол на засвеченной фотобумаге.

– Мама! – послышался голос мальчика, и женщина ушла в дом.

До гостиницы в городке Т. я добиралась совершенно разбитая, меня будто силой вырвали из глубокого сна. Такое было со мной впервые.

Предчувствие, зародившееся, когда я сошла с поезда на станции N., еще не разрешилось, оно лишь все более разрасталось во мне.

В гостинице портье спросил, где я предпочитаю снять номер – в старом корпусе или в новом. Я, конечно, выбрала старый, но он, будто не услышав моего ответа, предложил поселиться в новом корпусе. Я повторила, что предпочитаю старый.

– Да, как раз сегодня там случайно есть свободный номер, – сказал он. – Но вообще в старом корпусе номера предназначены для гостей, которые намереваются жить в гостинице продолжительное время.

Недоумевая, что это за гости, я все-таки попросила этот единственный свободный номер.

Он оказался двухместным, довольно дешевым – три тысячи иен в сутки; только в старом корпусе были такие недорогие номера.

Проведя здесь день, я осталась гостиницей чрезвычайно довольна и решила, как другие постояльцы старого корпуса, пожить еще несколько недель. За необходимыми вещами надо было съездить домой, и я снова оказалась в поезде. И снова густое белое свечение колдовской силой приковывало взгляд.

В гостиницу вернулась только спустя месяц, восьмого февраля. Все это время я ощущала вокруг головы сияние воздушных струй.

И вот началось мое длительное пребывание в этой гостинице. В первую же ночь причудливый сон приснился мне. Будто стоит в комнате восковая фигура очаровательного юноши в натуральную величину, юноше семнадцать-восемнадцать, максимум двадцать лет. Я назвала его Тамао. Мы с ним давние, очень близкие друзья и, судя по всему, очень долго будем вместе и впредь. Юноша абсолютно белый, только припухлые щеки слегка розовеют. Когда я прикасаюсь к нему руками, он как будто оживает. Мне очень хочется вдохнуть в воскового юношу жизнь, я мучительно пытаюсь найти в этой фигуре тайную пружину жизни. Руки поглаживают хрупкие плечи юноши, опускаются до груди. С удивлением обнаруживаю, что и у мужчин есть соски. Потом сквозь зыбкий сон я слышу: «тук… тук…» Бьется сердце, чье – неведомо. И к нему, как к центру Вселенной, стремится моя душа.

Не так уж длинен был сон, но мне казалось, что я жила в нем до самого утра; и потом еще, в течение дня, этот сон преследовал меня.

В полдень, войдя на своем шестом этаже в лифт, я увидела юношу в джинсовом костюме. Он чрезвычайно, до мельчайших деталей походил на восковую фигуру, привидевшуюся во сне!

– Уж не Тамао ли вы?! – нечаянно воскликнула я.

И юноша не сказал, что я ошиблась.

С тех пор я так и называла его, а ему ничего не оставалось, кроме как молча смириться с этим. Так произошло наше знакомство.

Мне кажется, в какой-то степени имя творит самого человека, и присвоение имени – в чем-то акт колдовства. Назвав юношу именем Тамао, я наделила его чертами, свойственными восковой фигуре из моих сновидений. Юноша, разумеется, ничего не мог знать о ней, но через меня, через мои сны эта фигура так или иначе воздействовала на него.

Я уже поняла, какие гости продолжительное время живут в старом корпусе гостиницы. Например, Тамао намеревался здесь в течение месяца готовиться к вступительным экзаменам в университет (его родители несколько дней назад уехали работать за границу). Другие постояльцы – преподаватели университетов, стажеры, слушатели различных курсов; обычно они живут здесь одну-две недели. Туристов старое здание не привлекало, и хозяева, удешевив в нем номера, стали сдавать их упомянутой выше категории людей. Но для меня этот корпус, в котором изящная старина была покрыта патиной времени, где постоянно ощущался стойкий запах плесени и через пелену этого запаха просматривались стены, потолок, ковер, мебель, где словно бы витали души прежних людей, тонко чувствовавших красоту, – этот старый корпус подходил для моего отдыха как ничто более.

Однажды утром, пробудившись ото сна, в котором мне опять явился восковой юноша, я почувствовала, что в комнату врывается свежий воздух. (Отопление грело чрезмерно, и в номере обычно было душно.) Повернувшись к окну, заметила, что низ занавеса колышется. Кстати говоря, для гостиничного номера такой занавес выглядел слишком убого, он мог бы висеть разве что в комнате прислуги. Такое впечатление, будто его взяли из некогда роскошного, но впоследствии разорившегося дома; впрочем, в этом я нахожу для себя особое очарование. Так вот, трепетание занавеса от дуновения воздуха показалось мне странным. Раздвинув его, я увидела, что в одном квадрате окна не хватает стекла. Издалека совершенно незаметно. То, что никто из постояльцев до сих пор этого, вероятно, не замечал, в моих глазах придало старому корпусу гостиницы еще большую привлекательность. Прекрасно, когда с таким искусством сделанное окно настолько запущено.

Увидев в лифте Тамао, я сразу же поведала ему об окне, потому что как раз в это время бежала вниз напомнить о стекольщике, который все не приходил. (Красота красотой, а сквозило очень сильно.)

– К счастью, отопление хорошо работает, – добавила я, подспудно ощущая ностальгию по безвозвратному прошлому старой гостиницы.

– Да. Оттого и розы хорошо растут, – сказал Тамао.

Я опять поразилась белизне его кожи: кажется, притронься – и кончики пальцев ощутят прохладный воск. Ничто не выдавало в нем живое существо, разве лишь легкая розоватость щек.

– Какие розы? – спросила я, чувствуя прилив радости оттого, что он со мной заговорил.

– Которые я перевез сюда из оранжереи. – Голос у него был тоже безжизненным – ровным, лишенным интонаций.

– Вы выращиваете розы?! – Я не могла скрыть изумления.

Тамао ничего не ответил, а лицо его осталось бесстрастным.

В лифте больше никого не было. Пока ехали вниз, я внимательно разглядывала юношу. Когда он молчал, все признаки жизни куда-то исчезали, и даже тело его казалось безжизненным. Лифт был старый и полз вниз очень медленно; в отличие от современных – до того стремительно несущихся вниз, что пропадает даже ощущение движения, – этот скрипучий ящик как будто опускался в никуда. Глядя на Тамао, я интуитивно почувствовала, что такое состояние безжизненности для него естественно. Лифт остановился. Словно забыв, что только сейчас мы разговаривали, Тамао удалился – молча, как неживой предмет. Затем он обернулся, чтобы попрощаться; на миг блеснула улыбка, но какая-то неполная, словно загнанная глубоко вовнутрь, откуда она никак не может выбраться.